- Так. Знаешь, мне иногда хотелось тебе изменить.
- Спасибо. Мне мало надавали пощечин, валяй и ты.
- Но я не изменила. Не бойся. Я только хотела изменить.
- С кем же?
- Ни с кем. Теоретически. Чтоб не чувствовать твоей власти над собой. Чтоб ты понял: я тоже женщина. И стою больше, чем тебе кажется.
- Мелко. Пошло. Глупо.
- Возможно. А ты мне изменял?
- Не люблю исповедей. И тебе не советую исповедоваться. Я не поп.
- Ты мне изменял?
- Неужели думаешь, скажу: да?
- Не думаю. И все же?
- Оставь.
- Между прочим, ты стал разговаривать во сне.
- Да ну?
- Да. Ты сейчас звал во сне какую-то Зину.
Я испуганно проглотил слюну, сказал:
- Ерунда. Никого я не звал.
- Значит, мне померещилось.
- Значит.
- Я не ревную, не воображай. Но все же, кто она?
- Оставь. Пойдем спать.
- Эх ты, трус!
Я усмехнулся: чего, собственно, я испугался? Все равно она должна когда-то узнать. Ведь тут никакой моей вины перед нею нет.
- Ну хорошо, слушай. Однажды я вышел из заводоуправления. Был сильный мороз. Смотрю, поднимается в гору...
- Не паясничай. Не хочешь говорить, не надо.
- Почему же, я говорю, слушай... Поднимается мне навстречу девчонка, распрекрасная, расчудесная. И говорит: "Меня зовут Варя, я ваша дочь, давай поцелуемся, папа".
- Ну довольно. Идем спать, зябко.
- Сейчас будет жарко. Слушай.
- Пусти. Я хочу спать. Ну пусти же.
- Как угодно, иди. Только это правда.
- Что правда?
- Это. Подошла девочка: "Я ваша дочь".
Она взглянула мне в лицо. И испугалась, поняв, что я не шучу. И опустила голову, смотря себе под ноги, сцепив пальцы рук. Я рассказывал, а она сидела, не двигаясь, не поднимая головы, будто оцепенев. Я все ей рассказал, - как ехал с Варей в машине, как сидел в ресторане, как оставил ее на вокзале.
- Вот и все, - сказал я.
Она молчала. Молчала долго, недобро, и я пожалел, что рассказал ей об этом.
- Почему ты мне никогда не говорил об этой женщине?
- Я тебе о многом не говорил. Знаком-то я с нею был две недели какие-нибудь. Демобилизовался, приехал посмотреть на места, где воевал, и уехал в институт. И вообще было это задолго до нашей свадьбы.
- Ты любил ее?
- Снова допрос?
- Любил?
- Не знаю... Может быть. Между прочим, я уже жалею, что рассказал тебе.
- Интересно, как бы ты это утаил? Ну и как же, что ты думаешь делать теперь?
- Не знаю.
- У тебя дочь. Взрослая дочь. Непостижимо.
- Только без истерик. Говорю тебе, это было сто лет назад.
- Господи, прожить жизнь с человеком и ничего не приобрести - одиночество.
- Я многое приобрел! Ты, друг, жена, что ты-то знаешь обо мне?
- Я любила тебя. И люблю, дура.
- Лучше бы меньше любила...
- Ты глуп, - сказала она. - Ты упрям как осел. И себя мучаешь и других. Надоело. Я тепла хочу. Я и от отца не видела его много. И от тебя не вижу. И я устала. Кто ты? Машина? Человек? Дура, я ведь и полюбила-то тебя, наверно, за то, что ты твердокаменный. Настоящий мужчина...
Она плакала. Вот и она несчастна. И я. И жизнь - удалась ли?
- Перестань, ради бога, - сказал я и поцеловал ее в мокрую щеку, но она отодвинулась. - Видишь, все у нас получается несинхронно.
- Ты седой, Петя, - сказала она. - Виски седые.
- Это луна.
- Это старость скоро. И мне уже трудно прятать свои морщины... Скажи, она сама уехала?
- Кто?
- Ну, твоя дочь. Я не могу выговорить это слово. Но я привыкну. Я ко всему привыкну. Даже если ты бросишь меня.
- Я не собираюсь тебя бросать.
- Кто знает...
- Да, она не захотела остаться.
- Честное слово?
- Ну да. Какое это имеет значение?
- Имеет. Потому что я подумала: ты прогнал ее. Поскорее с глаз долой. Испугался, что станет известно всем. Подмочит твою репутацию. Прости, пожалуйста. Я подумала так. Ты мог это сделать. Мог. И это было бы ужасно. Но ты не сделал этого, да?
- Я же сказал...
- Я верю. Господи, может, я действительно совсем тебя не знаю? И все равно, не надо было ее отпускать. С нелегким сердцем она приехала, а уехала? Представляешь, с какой тяжестью уехала? Ты, как ни говори, все же принял ее словно просительницу. А она скорее обвинитель. Глупо, если ты меня боялся. Нужно было привести ее домой. Пусть пожила бы... И вообще, пусть живет.
- Прости, - сказал я. - Ты умница. Прости. За все.
Мы долго сидели молча. Очень долго. Вдруг Лена спросила:
- Скажи, ты любил ту женщину? Ну, любил ты ее?
- Начнем сказочку сначала?
Она вздохнула.
- Ладно. Иди спать. Я посижу. Иди.
Она осталась. А я ушел. Лег.
... - Тогда я спрошу вас, можно?
- Спрашивай.
- Вы любили мою маму?
- Вот об этом не будем разговаривать.
- Почему? Я хочу знать.
- Не надо ничего тебе знать!
- Значит, не любили, да?
- Оставь! Ты зачем приехала? Зачем ты приехала?.. Зачем? Зачем?..
Зина
- Эй, Зинка, довольно спать! - крикнула Аня из своей комнаты.
Впрочем, я уже не спала - так лежала, подремывала.
- Не командуй, - сказала я, - сама знаю.
- Я из тебя лень выбью, вставай! - крикнула она и запустила в меня книгой: толстенная книга, том энциклопедии на букву "С".
- Сумасшедшая, - сказала я. - Библиотечная ведь.
- Ничего с ней не сделается.
- Ты совсем обнаглела! Совсем на голову села. Жуть!
Она действительно начала уже командовать и мною и Варькой. Разве это та Анна, которую год назад мы силой притащили сюда из стационара, которая проклинала меня, отбивалась худыми кулачками, а потом с месяц, наверное, лежала, уткнувшись в подушки, и все искала момента, чтобы перерезать себе вены?
- Лентяйка! - сказала она. - Сама расхлябанная и дочь такую же воспитала.
- Не пропадет!
- Ну и мать! Девчонка исчезла, а ей хоть бы что.
- Найдется.
Вообще-то я только вид делала, что не волнуюсь, а на самом деле я не то чтобы волновалась, но сердилась на Варвару. Она исчезла неделю назад, не сказав ничего, оставив только записку, что едет погостить в горы к подруге. А мать этой подруги собственной персоной заявилась позавчера на базар. Оказывается, Варвара и носа к ним не показывала. Очередной номер моей дорогой доченьки. Объявиться-то она объявится, но куда исчезла?
- Я уже три страницы написала, пока ты прохлаждаешься, - сказала Аня.
- Мало! Науку нельзя двигать такими темпами. Надо десять страниц.
Я встала, набрала воды в таз, отнесла Ане. Вытащила из-под кровати судно, пошла выносить. Когда вернулась, Аня стыдливо, как и всегда, сказала:
- Спасибо.
До сих пор она стесняется, что мы выносим судно, и каждый раз считает своим долгом сказать это не нужное никому "спасибо".
- Пожалуйста, - ответила я. - А теперь в поход, ну!
- Погоди, дай красоту наведу.
Я взяла таз, бросила ей полотенце.
- Тебе бы все о красоте думать.
Она действительно красива. И вообще вся она женщина. И телом и повадками. Многие годы она проработала агрономом где-то в сибирской тайге, но эта работа не огрубила ее - лицо нежное, молодое не по возрасту. Ей бы хорошую семью, детей, но жизнь и тут обошла ее: муж погиб на войне, едва они поженились, детей она не успела нарожать, как не успела найти и другого мужа. Так и осталась одна-одинешенька, чтобы коротать век у чужих людей.
- Ну, - сказала я, - шагом марш!
- Есть! - ответила она, откинула одеяло.
Ноги ее были тонки и сухи, как спички. Я давно привыкла к страшному их виду, но все равно каждый раз, когда видела ее хилое, обескровленное тело, словно ком застревал в горле. Ноги были мертвы, как ветви засохшего дерева. Мертвы! Увядшее дерево не вернешь к жизни. Парализованному телу не скажешь "встань и иди", как в библейской легенде. Но Анна сказала. Вот уж год, как здесь, в моем доме, совершается это непостижимое чудо.
Я помогла ей встать на пол. Хотела дать костыли.
- Нет, - сказала она. - До стола сама.
И сделала шаг. Другой. Маленькие шажки. Крошечные шажки. Еще один, еще. Пошатнулась. Растопырила руки. Остановилась.
Стоит она хорошо. Этому мы научились давно, а научиться стоять было, наверно, еще труднее, чем теперь делать крохотные шаги. Месяц мы учились стоять. Хоть бы несколько секунд. Месяц она не могла удержаться на ногах, висла на мне. И вот простояла минуту. Потом две. Двадцать минут. Час. Три часа! Три часа простаивала у кровати, плача и смеясь. Но когда решилась передвинуть ногу, упала. И еще месяц, бесконечный месяц, она пыталась сделать шаг. И сделала. А теперь, теперь мы уже десятками считаем шаги, за третью сотню перевалили.
- Хватит стоять, - сказала я. - Иди.
Она дошла до стола. И назад.
Я уложила ее, пошла в огород.