- Завтра вы, мама, и вы, папа, отправите Кузьме радиограмму и подпишете оба, а в той радиограмме объясните, что будете терпеливо ждать сына и его денег, а жена его не хочет их ждать и сегодня ушла из дому. Именно так и отбейте, ни слова не меняйте. Алевтина, мол, сразу как получила последнюю твою радиограмму, ушла с Татьянкой. И вскоре подаст на развод.
Гавриловна, охнув, схватилась за грудь. Куржак с укором сказал:
- Думай, что говоришь! Такое ляпнуть! Взгреть его, поучить по-серьезному, понимаю. Но не уходить же из дому! Сообрази - Татьянку без отца оставляешь!
Она воскликнула с гневом:
- Отца найду! Другого найду, еще лучше! Я не старуха, и с ребенком меня возьмут. Вон за Степана замуж пойду, неужто он нам с Татьянкой хуже Кузьмы будет?
- Алевтина! - с ужасом выкрикнула Гавриловна.
- Алевтина! - в смятении воскликнул Степан.
- Что - Алевтина! - резко сказала она обоим. - Чего перепугался? - спросила она побагровевшего Степана. - Затрясся весь, такой страх! Ты, выходит, из робких?
Гавриловна заплакала. Куржак молчал. Соломатин мягко проговорил:
- Вам нужно взять себя в руки, Алевтина.
- Да, тебе нужно… успокоиться! - с трудом произнес Степан.
- Ты не отвечаешь на мой вопрос! - с ожесточением настаивала она. - Объяснись - почему отшатываешься? Как понимать тебя? Дня нет, когда на берегу, чтобы не шел сюда - за какой надобностью? Татьянке игрушек и сластей таскаешь больше отца с матерью - к чему? И смотришь украдкой!.. Думаешь, не вижу? Почему так смотришь, спрашиваю?
- Трудно с тобой, Лина, - выговорил растерявшийся Степан. Она с усилием сдержала слезы.
- С вашим братом легко! Порой ненавижу вас всех! Гавриловна умоляюще схватила ее за руку.
- Линочка, останься! Все сделаем, что прикажешь! Такого пошлем нагоняя Кузьме! Это же родные тебе стены, что мы будем здесь делать без тебя?
- Родные стены, мама! - Она теперь говорила сквозь слезы - Да, родные, родные! Здесь мы с Кузей… Можете вы меня понять - здесь же всюду он! Всюду он!
Куржак тихо сказал:
- Доченька, удержись! Себя с матерью не пожалеем, повернем Кузьму на хорошее.
Она вытерла слезы, заговорила спокойней:
- А возвратите ли вы его любовь, Петр Кузьмич? Смотрите, я успокоилась. И не вздумайте меня переубеждать. Вы меня знаете, что решила - то сделаю. Сейчас буду одевать Татьянку, вместе уйдем.
- Куда уходите? - хмуро спросил Куржак.
- К Полине Андреевне, подруге, тоже больничной сестре. Она нам полкомнаты выделит, нам хватит с Татьянкой. Что понадобится, передам через Марию Михайловну, она каждый день видит меня в больнице. А сами не приходите, пока не получите от Кузи ответа.
- Хоть до утра погоди, - молила Гавриловна. - Куда же на ночь глядя?
- Чтобы вы всю ночь уговаривали меня остаться? Нет уж, хватит с меня уговоров! Мама, помогите мне собрать Татьянку. И помните - при дочке ни слезинки, ни словечка!.. Я с вами не ссорюсь. А станете дочку расстраивать, поссорюсь и с вами.
- Степа, тебе лучше уйти! - хмуро сказал Куржак, когда мужчины остались одни. - Я сам провожу Лину с внучкой! Не обижайся, доверие к тебе есть. Но понимаешь, какое дело… Не в себе Лина.
- Я понимаю, Петр Кузьмич. - Степан торопливо пошел в прихожую и, одеваясь, сказал: - Можно, я завтра приду к вам?
- Завтра приходи, можно.
Из спальни вышла Ольга Степановна. Соломатин вопросительно посмотрел на жену. Она сокрушенно покачала головой. Соломатин протянул руку старому рыбаку.
- Не сердитесь, Петр Кузьмич, что принес плохое известие. Если бы знал, что Алевтина так все воспримет, я бы раньше вызвал вас к себе. Подготовил бы вас.
- Где уж сердиться? - сказал Куржак. - Не виню никого. Дом разваливается, кого теперь винить?
Соломатин и Ольга Степановна, выйдя от Куржаков, заглянули в сад. Детей там уже не было. Санки, залепленные снегом, стояли на площадке. Соломатин задержал жену перед дверью.
- Оленька, как по-твоему, Алевтина серьезно решила подать на развод или думаете только попугать Кузьму?
Она ответила с упреком:
- Удивляюсь порой мужской логике. Мужчины еще могут грозить уходом из семьи, но женщина никогда не заговорит о разводе, если раньше тысячу раз не утвердится в мысли, что без развода не обойтись. А Степан не упустит случая выставить себя в самом лучшем свете.
- Ты слышала их разговор?
- И на улице было, наверно, слышно. Но я без объяснения Алевтины знаю, что Степан давно в нее влюблен. А если сегодня сдержался с прямым признанием, так лишь потому, что от неожиданности растерялся. Завтра от его растерянности не останется и следа. Ты не согласен?
- Не знаю, - задумчиво сказал Соломатин. - Возможно, ты и права.
6
В местной рыбацкой газете "Маяк" всю третью полосу отвели стихам Шарутина. ""Большой воды мечтатели" - новая книга поэта-моряка" - возвещал заголовок. А в левом углу полосы красовался и сам Шарутин - нахмуренное лицо, фуражка с "крабом", трубка в зубах. Карнович насмешливо заметил своему штурману, когда тот явился на вахту:
- Вы же не курите, милорд. Откуда достал эту деревянную рухлядь? Трубочка эпохи корсаров Дрейка.
Штурман ответил, что без трубки нельзя, у читателей не будет веры в морскую профессию автора. Он с ликованием показал на туго набитый портфель - туда были впихнуты пятьдесят экземпляров газеты.
- Семь газетных киосков опустошил! Одна сиделица пожаловалась, что постоянных читателей граблю. Теперь буду наклеивать каждое стихотворение на отдельный лист.
Для расклейки стихов понадобилось пачка бумаги в пятьсот листов. Салон траулера на день превратился в подобие переплетной мастерской. Мишу, заглянувшего после вахты в салон, Шарутин немедленно завербовал в помощники. Стармех Потемкин, мирно обедавший на уголке стола после обследования забарахлившего "вспомогача", тоже увлекся наклейкой газетных вырезок на бумажные листы. Шарутин пообещал помощникам по стихотворению с таким автографом, что тот один удвоит ценность стиха. "Другу-соратнику, славному любимцу Нептуна" - вот так он распишется на листке.
- Тебе - описание наших трудов в океане, Миша! Будешь помнить, как рвали рекорды в Северном море и у Ян-Майена. И будь покоен, даже древний Гесиод так не расписывал труды и дни! Шедевр, не меньше!
И швырнув на стол пачку газет, Шарутин мощно продекламировал:
Звездное утро полночи пуще,
Вал надвигается - гора…
Затемно трал в пучину пущен,
Затемно отданы ваера.Солнце выглядывает на планшире.
Тралом недолго песок скрести.
Море рычит. От зеленый шири
Взгляда - и хочешь - не отвести.Волны и волны - вечным эскортом.
Штурман вызванивает аврал.
Кто не на вахте - цепью у борта.
Все по местам - выбираем трал!Тянем-потянем - и вот оно, вот оно
Льется чешуйчатое серебро!
Бочки наполнены, сети смотаны.
В трюмы майнаем морское добро.Синею солью вздубела рубаха,
Даль неоглядная все пуста….
Море, озлобленная собака,
Воет, бросается на борта.
Стармех не был уверен, имеется ли здесь поэзия, но признал, что производственная картина точна. Шарутин заверил Потемкина, что с поэзией тоже все в порядке, пусть сомнения на этот счет не тревожат механослужбу. Миша попросил, чтобы штурман подарил ему и то стихотворение, какое читал, когда они шли на воскресник. Шарутин помнил и воскресник, и женщин, с которыми тогда трудились!
- Как же, Катенька и та, постарше, имя забыл, но женщина красивая! - воскликнул он с воодушевлением. - Хочешь поднести мой стих? И, конечно, старшей, я ведь видел, что ты на вечере в клубе, чуть увидел ее, вмиг изменил Кате. А как ее зовут?
- Анна Игнатьевна Анпилогова.
- Анна Игнатьевна? Тю, да это не соседка ли Тимофея? Помнишь, у кого жил Сережа Шмыгов?
- Она самая, - ответил Миша, краснея.
На листке, где было наклеено стихотворение "Меридианы по курсу множатся", Шарутин размашисто начертал: "Анне Игнатьевне, соседке безвременно погибшего стармеха Сергея Шмыгова от горестно его оплакивающего друга и автора стиха. Павел Шарутин".
- Бери! - Он отдал Мише листки с обоими стихотворениями. - И сразу неси по адресу!
Чтобы не давать повод к насмешкам, Миша еще повозился с клеем и бумагой, а когда Шарутин предложил отдохнуть и подкрепиться, убежал с судна.
Время шло к вечеру, морозная погода, державшаяся три дня, сменилась оттепелью, снег чавкал под ногами, по мостовым струились ручьи. С неба сыпалась смесь дождя и града - что-то мокрое и колючее. У огромной руины на Кировской Миша остановился. В окне Тимофея было темно. Окна, выходившие на балкон, где росла березка, светились. Миша поднялся наверх, постучал. Дверь отперла сама Анна Игнатьевна. Она в испуге отступила, увидев Мишу. Он вошел в комнату, протянул руку. Анна Игнатьевна еле пожала ее.
- Даже сесть не приглашаете, - упрекнул он. - И смотрите, как на мертвеца. Между прочим, я был за бортом, но выкарабкался.
Она пододвинула стул. Он сел.
- Что вы живы, я знала от Тимофея. Я рада, что вы вернулись здоровым.
В комнате был беспорядок переезда - увязанные тюки, выставленные наружу чемоданы.
- Где ваша дочь? Что-то ни разу ее не видел.
- Она ночует у подруги, пока я управляюсь с переездом.
- Могу помочь.
- Спасибо. Я заказала грузовое такси.
Он помолчал. Она ждала объяснений, он заговорил:
- Две есть причины, почему пришел. Первая небольшая. Наш штурман Шарутин стихи пишет. Настоящий поэт.
- Я читала подборку в "Маяке" из его нового сборника. Мне очень понравилось.
- Один стих Павел просил передать вам.