И Доброхотов, подскочивший к окну, увидел, как от резкого толчка разорвался трос, тянувший боцмана к судну, и боцман вмиг пропал в черной тьме позади. И еще одно увидел Доброхотов перед тем, как сам стал жертвой своего маневра. Траулер не сумел плавно взобраться по склону, он врезался носом в волну и, хоть и ослабленная, она накрыла судно. Перед Доброхотовым возник дымный, свирепо исторгавший протуберанцы гребень - вода ринулась на рубку, вышибая стекла и ломая приборы.
Доброхотов не услышал криков товарищей, разбросанных кто куда. Что-то врезалось ему в лицо, что-то ударило в челюсть - он потерял сознание. Очнулся он в салоне на скамье. Шмыгов держал его за голову, рыбмастер бинтовал лицо, бинты пропитывались кровью. Доброхотов хотел заговорить и не смог, нижняя челюсть была вывихнута. Он знаком показал, что прежде нужно вправить челюсть, а потом бинтовать, но стармех и рыбмастер не умели делать такой операции. Вошел старпом, капитан его попросил знаками сделать это. Старпому операция удалась, Доброхотов заговорил, но каждое слово причиняло ему острую боль.
- Что боцман? - простонал капитан. - Как люди?
Закрыв глаза, чтобы не глядеть на помощников, он выслушал сообщение, что боцмана найти не удалось. Люди на палубе уцелели и сейчас в укрытии. В рубке разрушения, рация, возможно, не работает - приема нет, неизвестно, идет ли передача. Никто в рубке не пострадал, за исключением самого Доброхотова - ему изрезало стеклом лицо и шваркнуло челюстью о корпус локатора.
- Положение грозное, - несмело высказал мнение молодой старпом. - Хоть бы была возможность информировать начальство, что с нами.
Доброхотов с усилием недобро усмехнулся.
- О чем информировать? Что поддались панике и загубили человека? Что не успели подготовиться к шторму? Еще будет время признаваться в просчетах… А положение судна пока терпимое, могло и хуже быть. - Он говорил уже свободно, только морщился от нестихавшей боли. Он обернулся к Шмыгову. - Сергей Севастьянович, тебе объяснять не надо. Сегодня мы все в твоих руках.
- Буду держать максимальные обороты, - пообещал стармех и ушел в машинное отделение.
У машины дежурил второй механик и моторист Костя, которого Шмыгов сам обучил и принял на судно. Костя машину знал хорошо, но океана побаивался. Он со страхом взглянул на сдустившегося Шмыгова. Даже грохот трех машин - главного и двух вспомогательных двигателей - не перекрывали шума, доносившегося сквозь стальные борта и переборки - рев бури и резко усилившаяся качка пугали парня.
- Держи голову выше, Костя! - сказал Шмыгов. - Не так страшен черт, как о себе докладывает. Темь, конечно, - глаз выколи. И дождь в темени. Сейчас самое время показать, чего стоит механослужба.
- Нашли Семена? - опросил второй механик. Шмыгов только махнул рукой.
Доброхотов в это время, молчаливый, подавленный, сидел в рубке на своем обычном месте - на поворотном стуле у правого крайнего окна. В радиоклетушке радист пытался починить отказавший передатчик. Он менял лампы, проверял и зачищал контакты, крутил регуляторы. Иногда прибор вдруг оживал, в радиорубку врывались громкие голоса - радист, поспешно переключаясь, пытался сам проникнуть в эфир, но рация также внезапно прекращала работу. Старпом с матросами заделывали фанерой выбитые стекла.
Уставясь неподвижными глазами на освещенную одной люстрой палубу - по ней, перекатывались толщи черной воды - Доброхотов думал все об одном: как получилось, что он сам способствовал гибели боцмана? И хоть он по-прежнему знал, что жертв, вероятно, было бы больше, если бы он дал волне всей мощью ударить на палубу, легче ему не становилось. Он спас нескольких ценой гибели одного - цена была недопустима! Столько было трудных минут в его долгой морской жизни, никто не мог упрекнуть его в трусости или невежестве. Что скажут о нем сейчас? Что он сам о себе должен сказать?
И горестные эти мысли так поглощали Доброхотова, они непрерывно порождали в душе такое страдание, что, когда в рубке вдруг появился хмурый Шмыгов и капитан понял, что совершилось новое несчастье, он не вскочил, не испугался, только осведомился:
- Ну, чего у тебя?
- Течь, - сказал стармех. - Во втором трюме полно воды. Повреждена переборка в машинное отделение, нас тоже заливает. Запущены все помпы - вода не прибывает, но и не убавляется.
Доброхотов с минуту размышлял. Беда одна не ходит. Шальные ли бочки, покатившиеся по палубе, повредили лючины, другие ли причины, сейчас безразлично - важен факт: боцман погиб, рация отказала, траулер нахлебывается воды. Подавленность Доброхотова превратилась в бессилие. Он знал, что надо что-то немедленно делать, и надо делать ему, не перекладывая ответственности на других, но он не мог придумать, какую отдать команду, не находил в себе сил даже встать, а нужно было немедля вскочить и, побежать вниз посмотреть, так ли уж грозна новая опасность. И по тому, с каким недоумением глядели на него Шмыгов и вахтенный штурман, Доброхотов смутно соображал, что помощники поражены внезапным превращением решительного, властного капитана в безвольного человека и что он должен переломить себя и снова стать прежним, иначе будет совсем уж плохо.
Но он нашел в себе силы только на новый вопрос:
- Что советуешь, Сергей Севастьянович?
Шмыгов помедлил - вероятно, впервые произносил такие слова:
- Помощи надо запрашивать, Борис Андреевич. Сами не справимся.
Доброхотов слез со стула, вошел в радиорубку. Качка была такой, что радист левой рукой держался за скобу, а работал одной правой. Доброхотов сказал с горечью - он еле сам услышал свои слова, так усилился грохот бури:
- Два передатчика у нас и на тебе - оба!.. Радист все же услышал и прокричал:
- В "Ерше" повреждения крупные, быстро не починить. А на аварийном контакты забарахлили, то работают, то отказывают… Толчки, Борис Андреевич, провода рвутся.
- Течь в трюме и машинном отделении, - сказал Доброхотов. - Надо просить помощи. - Он сделал новое усилие и сказал Шмыгову: - Я спущусь проверить крышки трюмов. Как-нибудь заделаем повреждения…
Шмыгов посмотрел в стекло. Вахтенный штурман держал судно на волну, два рулевых с трудом вращали штурвал, с такой мощью буря рвала его. Выход на нижнюю палубу был опасен - операция не для раненого капитана. Шмыгов сказал, что пойдет с Самохиным, возьмут для страховки матросов покрепче, а Доброхотову лучше оставаться в рубке. Он говорил, словно капитаном стал сам, а Доброхотову лишь нужно исполнять его распоряжения. Доброхотов не спорил, он чувствовал, что пока не пришел в себя, так будет лучше.
И он снова уселся на поворотном стуле, то всматривался в освещенную люстрами палубу - на нее обрушивались пенные гребни валов, по ней перебегали, держась за леера, застрахованные тросами Шмыгов и Самохин с матросами, - то оборачивался к радиорубке. Сквозь неплотно пригнанную фанеру вторгалась буря, в легкие проникал не воздух, а воздушно-водяная смесь - Доброхотов ранами во рту болезненно ощущал соленый воздух. Радист то работал на ключе, то хватался за микрофон и, напрягая голос до крика, пытался ворваться в аварийный радиоканал:
- Я - "Ладога". Я - "Ладога". Терплю бедствие. Терплю бедствие. Нуждаюсь в срочной помощи. Отзовитесь! Прием.
Но приема не было, никто не отзывался. Доброхотов, понемногу отойдя от потрясения, думал о том, что из туго оплетенного узла несчастий выхода нет. Он ожидал новой беды. В том трюме, куда проникает вода, хранилась соль. В такую качку бочки не могло не разбить, соль не могла не просыпаться. А если бочки и не разобьет, то разворотит торопливо забондаренные крышки, этого наверняка не избежать. Соль сейчас смешивается с водой, осушительные помпы вскоре потянут не воду, а смесь воды с солью. И когда соль забьет трубы осушителей, траулеру придет конец. И надо будет думать уже не о том, чтобы бороться дальше за плавучесть судна, а только о последних, отчаянных мерах по спасению команды.
- Я - "Ладога", - отстукивал радист. - Терплю бедствие. Прием.
В рубке появился с трудом переводивший дыхание старпом. Повреждения были грознее, чем думали, - не только изломаны деревянные лючины на трюмной горловине, но и трещина появилась в трюме. Доброхотов снова прикрыл глаза, каменно молчал, покачиваясь на поворотном стуле. В нормальную погоду повреждения были не опасны - и лючины можно заменить, и на трещины в железных листах не так уж сложно наложить аварийные пластыри. В такую бурю и крохотное повреждение может обернуться катастрофой. Час бы относительного спокойствия, всего час - все удалось бы выправить, и "Ладога" с уверенностью противостояла бы буре. Если и есть у них еще час, то, может, лишь до гибели судна.
В рубку вбежал Шмыгов. Доброхотов вскочил со стула. Он и без объяснений знал, что несчастье, которое предвидел, совершилось.
- Помпы отказали, да?
Шмыгов кивнул головой. Он был очень бледен.
- Сколько даешь времени на сборы к Нептуну? Надо бы хоть чистые сорочки напялить.
Мрачная шутка капитана возвратила Шмыгову дар речи.
- С минуты на минуту остановятся вспомогачи, Борис Андреевич. А за ними - главный…
Доброхотов уже не раздумывал. Когда зальет главный двигатель, оседающее кормой судно станет безвольной мишенью для волн. И долго они с добычей церемониться не будут! Траулер надо было покидать.
И придя к такому решению, Доброхотов опять обрел и спокойствие, и утраченную было способность командовать. Он объявил шлюпочную тревогу, приказал экипажу выходить на ботдек в теплой одежде и спасательных нагрудниках. Стармеху велел прихватить побольше ветоши и бидоны с горючим, чтобы разжечь костер, приказал все буи, какие найдут, доставить наверх, связывать их, прикрепляться линями к связкам.