Парень глянул дерзкими глазами на Николая, хотя и не искал поддержки:
- Там, значит, непорядок будет, а тут порядок: человека в шею на мороз! Живи между небом и землей!
Старуха заметила наконец Николая. Он распахнул пальто, зябко ежась, не без опасения подал документы. Маленькая бумажка с лиловым штампом главка оказала магическое действие. Через минуту, совершив регистрационное таинство, дежурная протянула ему ордерок и ключ:
- Двадцать пятый номер, второй этаж, налево…
На ее столе Николай заметил распечатанное письмо с трафаретом "воинское" и понял, почему у старухи расстроенное лицо. А примолкший было парень уже без всякого озорства придвинулся к барьеру, отделявшему стол дежурной:
- Вся жизнь такая: одному - налево, другому - к черту! Имей совесть, бабка!
Николай потоптался под люстрой и двинулся вверх по лестнице. В номере включил свет и, не раздеваясь, долго стоял посреди огромной комнаты с единственной койкой и огромным столом-верблюдом на осадистых тумбах, с телефоном и письменным прибором под мрамор.
Часа через полтора, отдохнув, Николай спустился с чайником в кубовую. В коридорах было по-ночному тихо, лишь за одной дверью грустно тренькала гитара, женский голос мучил песню про синий платочек.
Свет в кубовую проникал через дверную фрамугу, было темновато и душно. Пока Николай цедил из крана кипяток, глаза попривыкли к сумраку, и он заметил в углу человека. Тот лежал на плиточном полу, прижавшись плечом к кафельной панели.
- Чайку, значит? - раздался знакомый голос, и человек приподнялся, сел. Как бы оправдываясь, добавил: - Вот что значит разница между физическим и умственным трудом! Без всяких постельных принадлежностей….
Николай завернул кран.
- Лишней койки, парень, в номере нету. А вот диван в коридоре свободный, - сказал Николай. - Нужно дежурную убедить. Только она вряд ли не уважает физический труд. Просто у нее инструкция и, судя по письму, горе…
- Да нет! Она меня не за того принимает, труд у меня вовсе не физический… - Он сдавленно засмеялся. Ручка чайника обжигала, Николай поставил его на подоконник.
- Не признает, значит? Может, специальность какая редкая? - приготовился он к новой шутке.
- Самая умственная, - сказал парень. - Я - вор. - И, прочувствовав законную паузу, добавил: - Скокарь. С довоенным стажем.
- Н-да… - не скрыл удивления Николай. - Редкий, можно сказать, случай. Только зачем же об этом объявлять сейчас?
Парень плотно охватил колени, сгорбился. Подумав, спокойно ответил:
- Это же не военная тайна. Притом с завтрашнего дня завязываю это дело вглухую, поэтому и высказаться приспичило по такому торжественному случаю.
Он замолчал, сник. Николай взял с подоконника чайник, направился было к двери, потом решительно шагнул назад.
- Слушай, пошли-ка со мной чай пить, а?
Парень замялся, вздохнул.
- Как звать-то? - спросил Николай.
- Алешка.
- Пошли! Вдвоем веселее…
Легко поднявшись, парень подхватил телогрейку и накинул на плечи.
Когда поднимались наверх, дежурная удивленно и подозрительно посмотрела вслед.
В номере Алешка хотел оставить телогрейку у порога - она была новая и стояла на полу, как колокол, - но Николай кивнул на гардероб. Из-под ушанки у парня вывалился огромный огненно-рыжий чуб, видно, совсем не признающий расчески.
Присев на стул, Алешка деловито огляделся. Глаза у него были маленькие, с прищуром, невероятно быстрые и цепкие. По-видимому, ни одна вещь не ускользала от них.
- Продовольственные карточки у меня, между прочим, на вечном хранении у завхоза, - потирая смуглой рукой колено, ухмыльнулся Алешка.
- Не беда. У меня тоже не жирно, но на двоих наскребем, - усмехнулся Николай. - Сахару нет, в вагоне кончил, зато чай плиточный и полбуханки хлеба. Московского!
- Хлеб есть, - значит, проживем, - одобрил Алешка, осваиваясь. - А вы, значит, по вольному найму сюда?
- Работать, - сказал Николай, разлив чай в кружку и стакан.
- Да-а… Ехать на Север не страшно. Вот попадать сюда - избави бог! Специальность, видать, у вас умственная?
- Инженер.
Алешка перестал жевать, легонько отодвинул от себя горячий стакан.
- Начальником?
- Почему начальником? Я по нефти… Утром явлюсь к начальству - там скажут, - засмеялся Николай.
Алексей осторожно отхлебнул из стакана, вздохнул.
- А я с утра к военкому… Не знаю, как оно выйдет. Вся моя судьба завтра как пятак полетит - то ли орлом, то ли решкой…
- Повестка?
- Не. Сам! Мне сейчас вот так на фронт надо! - он полоснул ребром ладони по горлу. - Надоела старая песня, зарок даю. Как думаете, выйдет?
Николай грелся чаем. После дороги его разморило, но он с интересом присматривался к странному парню.
- Почему не призвали в армию?
- Так я ж социально вредный! - с озлоблением воскликнул Алешка. - Дитя заполярной кочегарки. Я оттуда начинал… У меня там все - знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд! Комендант Чугреев, бывало, как подохнет таким взглядом, так до слепой кишки тебя… А тут что, тут нормальное строительство. И сам я теперь вроде как вольный человек. Но ходу в жизни нет, поскольку непрерывное знакомство с милицией. В переводе на уголовную феню - рецидив. С прошлого года, правда, разделался я: Пал Палыч, следователь, меня спас, и я зарок ему дал! А то и сейчас сидел бы…
Алешка допил чай, Николай налил ему снова, подвинул хлеб. У парня сыто заблестели глаза, он тронул Николая за рукав:
- Вот вы не поверите, что бывают добрые следователи, а? А ведь есть! На своей шкуре… Хотите, расскажу?
Николай засмеялся, согласно кивнул, отодвигаясь от стола. Протянул папиросу. Алешка залпом допил горячий чай, хитровато глянул исподлобья, прикуривая.
- В прошлом году пилил я дрова на буровой у Красного ручья. Кругом лес, зеленая тоска. Норму схватишь, уйдешь в лес малину обирать, а на душе "мы, кузнецы" куют… Кругом - природа, а ты, как гад, дрова пилишь. И конца этой песне не видно…
Он пыхнул папироской, вздохнул.
- А тут, понимаете, какое дело… В колхозе "Выль Туй" медведь корову задрал. Ну, и кто-то донес в оперативный отдел, что Овчаренко - я, значит, - в котельной мясо варил и друзей-бурильщиков подкармливал сверх сухого пайка…
Николай подался ближе к Алешке.
- Ну, оперативники, конечно, заявились на буровую, землю роют, овчарки лай подняли - страх. "Где мясо?" - "Никакого мяса", - говорю. Мясо, конечное дело, было на кронблоке, полтуши говядины, но высоко больно, полсотни метров в небо! Туда никакая собака не влезет. Понимаете, какая обстановка? И хотя не нашли они вещественного доказательства, а по привычке хватают меня за шиворот - и в кондей…
- Погоди, - засмеялся Николай. - Значит, корову-то… Ты увел?
- Да что вы! - с младенческим простодушием воскликнул Алешка. - Избави бог! Коровку - ее на самом деле миша лесной задрал. Он, понимаете, задрал коровку и в валежник упрятал. Для планомерного самоснабжения. А я что? Сами посудите: ну порядок это, чтобы в военное время медведь колхозную говядину жрал, а трудящийся тыла лапу сосал? Вот и я так решил. Перетырил мясо-то в другое место. Медведь с обиды поорал-поорал и ушел. Туда, значит, где цивилизации поменьше… А меня ни за что ни про что в кондей!
Папироса у Алешки потухла, он не замечал, с азартом продолжал рассказ:
- Посадили, значит… Ну, думаю, кончил срок ты, Овчаренко! Попадешь к Черноиванову - и каюк. У этого не выкрутишься, родного отца упечет!.. Но тут мне повезло, - с удовольствием вздохнул Алешка. - Считаю, повезло на всю жизнь. Потому что вызвал меня на допрос сам Пал Палыч, старший уполномоченный, майор.
"Где мясо?" - спрашивает у меня. "Нету мяса!" Он опять свое: "Я, говорит, тебя знаю, Овчаренко. И мясо ты в котельной варил, нам все известно!"
Отвечаю, что варил я грибы, а за ложные показания надо привлекать тех, которые мясо от грибов не отличают!
Николай смеялся до слез.
- Чего же ты отпирался? - спросил он. - Рассказал бы ему все, как было. Про медведя.
- Еще чего! - возмутился Алешка. - Ведь они какие! Они скажут: "Сдай мясо в колхозную кладовую!" Это дураком надо быть, чтобы шкурой рисковать ради накладной! Да и кладовщика ихнего я знал - сам добрый медведь! Не одну коровку, судя по роже, задрал… Не сознаю́сь - и точка. Пал Палыч, понятно, тепло, по-отечески, похлопал меня по плечу: "Иди посиди, говорит, - может, одумаешься…" И - на строгое содержание меня…
Да-а… Сижу месяц, сижу второй. Там, на Красном ручье, братва уже и мясо подчистила, а я все загораю в кондее. "За что страдаю?" - думаю. Терпение лопается…
Вдруг вызывают. Пал Палыч за столом, а посреди кабинета сидит наш кочегар Глушко, глазами хлопает. Очная ставка.
"Садись, Овчаренко, - по-доброму предлагает Пал Палыч и другую табуретку ставит для меня, рядом с Глушко. - Признавайся, говорит. Песенка твоя спета!" Ну, делать нечего… Потрогал я табуретку, смотрю - выдержит. Поднял ее - и так легонько, с маху, ею Глушко по черепу!
Ну, Пал Палыч, конечное дело, возмутился, топает ногами, а Глушко на полу лежит, не двигается. Опасается, как бы я его другим разом не кончил… От всех своих показаний, понятно, отказывается. Вынесли его в первую помощь, а Пал Палыч начал из угла в угол ходить, сапогами скрипеть. Посмотрит на меня - плюнет, посмотрит другой раз - задумается… А на часах уже половина двенадцатого, пора и спать. Надоел я ему за долгие годы, видать, основательно. В печенках сижу…