- Просто бросила и все, - сказала Фрэнни. - Мне стало неловко. Я вроде как стала таким мерзким маленьким себялюбцем. - Она подумала. - Не знаю. Вроде как вообще хотеть играть - такой дурной вкус. То есть - сплошное ячество. И я, когда играла, себя просто ненавидела после спектакля. Все эти я бегают кругом, такие ужасно великодушные, такие сердечные. Целуются со всеми, везде в гриме шастают, а потом стараются вести себя до ужаса естественно и дружелюбно, когда к тебе за кулисы приходят знакомые. Я просто ненавидела себя… А хуже всего, что мне обычно бывало стыдно играть в тех пьесах, где я играла. Особенно в летних театрах. - Она посмотрела на Лейна. - И роли у меня были хорошие, можешь на меня так не смотреть. Дело не в этом. Но мне было бы стыдно, если б, скажем, тот, кого я уважаю, - мои братья, например, - пришел и услышал, какие реплики я вынуждена говорить. Я обычно писала и просила не ходить на спектакли. - Она опять подумала. - Кроме Педжин в "Удалом молодце" прошлым летом. То есть это было бы очень славно, вот только болван, который Молодца играл, все удовольствие портил. Был весь из себя такой лиричный - господи, как же он был лиричен!
Лейн доел улиток. И теперь сидел с подчеркнуто непроницаемым лицом.
- У него были великолепные отзывы, - сказал он. - Ты же мне сама, если помнишь, рецензии присылала.
Фрэнни вздохнула.
- Хорошо. Ладно, Лейн.
- Нет, я в смысле, ты уже полчаса говоришь так, будто на всем белом свете здравый смысл - только у тебя, и только у тебя есть хоть какая-то способность критически судить. В смысле, ведь если даже лучшие критики сочли, что этот человек играл великолепно, может, он великолепно играл, а ты не права. Такое тебе в голову не приходило? Ты же, знаешь ли, пока не достигла зрелого мудрого…
- Для просто таланта он был великолепен. А если хочешь играть Молодца правильно, нужно быть гением. Нужно, и все - что тут поделаешь? - сказала Фрэнни. Она чуть изогнула спину и, чуть приоткрыв рот, положила ладонь на макушку. - У меня голова так смешно кружится. Не знаю, что со мной такое.
- А ты, значит, гений?
Фрэнни опустила руку.
- Ай, Лейн. Прошу тебя. Зачем ты так?
- Я никак не…
- Я знаю одно - я теряю рассудок, - сказала Фрэнни. - Меня просто тошнит от я, я, я. Своего "я" и всех остальных. Меня тошнит от всех, кто хочет чего-то достичь, сделать что-нибудь замечательное и прочее, быть интересным. Это отвратительно - точно, точно. Мне плевать, что другие говорят.
Лейн воздел брови и откинулся на спинку - дабы лучше подчеркнуть то, что скажет.
- Ты уверена, что просто не боишься состязаться? - спросил он с напускным спокойствием. - Я не очень в этом разбираюсь, но вот спорить готов, что хороший психоаналитик - в смысле, по-настоящему компетентный - вероятно, решил бы…
- Я не боюсь состязаться. Все в точности наоборот. Неужели непонятно? Я боюсь, что стану состязаться, - вот что страшно. Вот почему я бросила драму. И все это не становится правильным только потому, что я так кошмарно предрасположена принимать чужие ценности, и мне нравятся аплодисменты, и когда люди от меня в восторге. Вот чего мне стыдно. Вот от чего меня тошнит. Тошнит, что не хватает духу быть абсолютно никем. Тошнит от себя и всех остальных, которым хочется оставить какой-то всплеск. - Она помолчала, схватила стакан молока и поднесла к губам. - Я знала, - сказала она, ставя его обратно. - Вот еще новости. У меня зубы рехнулись. Они стучат. Позавчера чуть стакан не прокусила. Может, я сбрендила, ополоумела и сама не догадываюсь.
Вперед выступил официант - подать лягушачьи лапки и салат, и Фрэнни посмотрела на него снизу. Он, в свою очередь, посмотрел сверху на ее нетронутый куриный сэндвич. Спросил, не желает ли, быть может, леди поменять заказ. Фрэнни поблагодарила и ответила, что нет.
- Я просто очень медленная, - сказала она. Официант, человек немолодой, вроде бы задержал взгляд на ее бледном и влажном лбу, затем поклонился и отошел.
- Тебе не нужно на секундочку? - неожиданно спросил Лейн. Он протягивал ей сложенный белый платок. Голос его звучал сочувственно, по-доброму, хотя Лейн как-то извращенно пытался говорить как ни в чем не бывало.
- Зачем? Нужно?
- Ты потеешь. Не потеешь, а я в смысле, у тебя лоб немного в испарине.
- Правда? Какой кошмар! Извини… - Фрэнни подняла сумочку повыше, открыла и стала в ней рыться. - У меня где-то "клинекс" был.
- Возьми мой платок, бога ради. Ну какая разница?
- Нет - я люблю этот платок и не хочу его испаривать, - сказала Фрэнни. В сумочке у нее было тесно. Чтобы лучше видеть, Фрэнни принялась выгружать содержимое на скатерть, слева от ненадкусанного сэндвича. - Вот он, - сказала она. - Открыла пудреницу и торопливо, легко промокнула лоб "клинексом". - Господи. Я на призрака похожа. Как ты меня выносишь?
- Что за книжка? - спросил Лейн.
Фрэнни буквально подскочила. Окинула взглядом мешанину груза на скатерти.
- Какая книжка? - спросила она. - Эта, что ли? - Она взяла томик в матерчатой обложке и запихнула обратно в сумочку. - Я просто посмотреть с собой в поезде взяла.
- Так и давай посмотрим. Что это?
Фрэнни его будто и не услышала. Снова раскрыла пудреницу и посмотрела в зеркальце.
- Господи, - сказала она. После чего смахнула все - пудреницу, бумажник, счет из прачечной, зубную щетку, пузырек аспирина и позолоченную палочку для коктейлей - обратно в сумочку. - Не знаю, зачем я таскаю с собой эту палочку дурацкую, - сказала она. - На втором курсе мне ее на день рождения подарил один сусальный мальчик. Решил, что это такой прекрасный и одухотворенный подарок, наблюдал за мной, пока я разворачивала. Все время хочу выбросить, но просто не могу. Сойду с нею в могилу. - Она подумала. - Он ухмылялся и говорил, что мне будет фартить, если я ее всегда буду держать при себе.
Лейн принялся за лягушачьи лапки.
- Так а что за книжка-то была? Или это что, секрет какой - то зверский? - спросил он.
- Которая в сумке? - переспросила Фрэнни. Она смотрела, как Лейн разъединяет пару лапок. Затем вытащила сигарету из пачки на столе и сама прикурила. - Ох, я не знаю, - сказала она. - Ну, такая - называется "Путь странника". - Она мгновение посмотрела, как Лейн ест. - В библиотеке взяла. Про нее говорил этот, который ведет у нас в нынешнем семестре обзор религий. - Затянулась. - Она у меня уже много недель. Все забываю вернуть.
- Кто написал?
- Не знаю, - обронила Фрэнни. - Видимо, какой-то русский крестьянин. - Она все наблюдала, как Лейн ест лягушачьи лапки. - Имени своего он так и не говорит. Все время, пока рассказывает, не знаешь, как его зовут. Просто рассказывает, что крестьянин, что ему тридцать три года и у него усохла рука. И жена умерла. Дело происходит в девятнадцатом веке.
Лейн только что переключился с лягушачьих лапок на салат.
- Хорошая? - спросил он. - Про что?
- Не знаю. Чудная. То есть, в первую очередь, набожная. В каком-то смысле, наверное, можно сказать - ужасно фанатичная, но в другом смысле - и нет. То есть, все начинается, когда этот крестьянин, странник, хочет узнать, что это значит в Библии, когда там говорят, будто нужно непрестанно молиться. Ну, понимаешь. Не останавливаясь. В "Фессалоникийцах" или где-то. Поэтому он пускается пешком по всей России - искать того, кто его сможет научить, как непрестанно молиться. И что при этом нужно говорить. - Фрэнни, по всей видимости, очень интересовало, как Лейн расчленяет лягушачьи лапки. Пока она говорила, взгляд ее не отрывался от его тарелки. - И с собой он носит лишь котомку с хлебом и солью. А потом встречает человека, которого называет "старец" - какой-то ужасно умный набожный человек, - и этот старец рассказывает ему про книжку, которая называется "Добротолюбие". Которую, очевидно, написало несколько ужасно умных монахов, которые как бы распространяли такой взаправду необычайный способ молиться.
- Не дергайтесь, - сказал Лейн паре лягушачьих лапок.