Дождь припустил сильнее. Я прошел по улице и заглянул в окно зала отдыха "Красного креста", но солдаты толпились у кофейной стойки в два-три ряда, и даже сквозь стекло я слышал, как в соседнем зале щелкают шарики пинг-понга. Я перешел дорогу и заглянул в чайную для гражданских - там была только средних лет официантка: судя по ее лицу, у посетителя она предпочла бы сухой дождевик. С вешалкой я обошелся как можно учтивее, сел и заказал чай и тост с корицей. Впервые за весь день я с кем-то заговорил. Затем обшарил карманы - включая дождевик - и в конце концов отыскал пару старых писем, которые можно было перечитать: одно от жены, где рассказывалось о том, как испортилось обслуживание в "Шраффтс" на 88-й, другое от тещи, где та просила меня прислать ей кашемировой пряжи, если у меня получится выскочить из "части".
Не успел я допить и первой чашки, как зашла та юная дама, которую я рассматривал и слушал в хоре. Волосы у нее все вымокли, меж прядок торчали уши. С ней был очень маленький мальчик, наверняка брат, и она сняла шапочку с его макушки двумя пальцами, словно лабораторный образец. Ряды замыкала квалифицированная на вид женщина в мятой фетровой шляпе - видимо, гувернантка. Девочка из хора, снимая на ходу пальто, подошла к столику - с моей точки зрения, выбранному удачно, поскольку стоял он футах в восьми-десяти прямо передо мной. Они с гувернанткой сели. Мальчуган - лет пяти - садиться был пока не расположен. Он выскользнул из своего бушлатика и кинул его рядом; затем с невозмутимой физиономией прирожденного сорвиголовы принялся методично досаждать гувернантке, придвигая и снова отодвигая стул и наблюдая за ее лицом. Та, не повышая голоса, два-три раза велела ему сесть и, в сущности, прекратить валять дурака, но угомонился он, лишь когда заговорила сестра: только после этого копчик его упокоился на сиденье. Затем мальчуган немедленно схватил салфетку и накрыл ею голову. Сестра сняла салфетку, развернула и положила ему на колени.
К тому времени, как им принесли чай, девочка из хора уже перехватила мой взгляд, устремленный на их компанию. Она воззрилась на меня этими своими расчетливыми глазами, а потом одарила краткой умелой улыбкой. Она странно светилась, как иногда светятся некоторые краткие умелые улыбки. В ответ я тоже улыбнулся - далеко не так светло, не поднимая верхней губы, чтобы не видно было моей солдатской временной пломбы между передними зубами. И глазом не успел я моргнуть, как юная дама с завидным хладнокровием стояла у моего столика. На ней было платье из шотландки - по-моему, клана Кэмблов. Мне показалось, что для очень юной девушки в ненастный, очень ненастный день платье просто чудесное.
- Я думала, американцы пренебрегают чаем, - сказала она.
То не было пижонское замечание - так мог сказать любитель истины либо статистики. Я ответил, что некоторые ничего, кроме чая, не пьют. И спросил, не желает ли она составить мне компанию.
- Благодарю вас, - ответила она. - Быть может, совсем ненадолго разве что.
Я встал и подвинул ей стул - тот, что напротив меня, - и она пристроилась на передней четвертинке сиденья, легко и прекрасно выпрямившись всем корпусом. Я направился - едва ли не поспешил - к своему стулу, более чем расположенный поддержать беседу.
А усевшись, ничего придумать не смог. Я снова улыбнулся, по-прежнему скрывая свою угольно-черную пломбу. Заметил, что день стоит просто ужасный.
- Да - чрезвычайно, - ответила моя гостья ясным голосом человека, безошибочно не терпящего светские разговоры. Пальцы она расположила на краешке стола, будто присутствовала на спиритическом сеансе, и тут же, почти мгновенно сжала кулачки - ногти ее были обгрызены почти до мяса. На руке у нее были часы - на вид армейские, похожие на хронограф штурмана. Циферблат слишком велик для худенького запястья. - Вы были на репетиции, - просто заметила она. - Я вас видела.
Я ответил, что, разумеется, был и ее голос слышал особо. Сказал, что он, по-моему, у нее замечательный.
Она кивнула:
- Я знаю. Я стану певицей.
- Правда? В опере?
- Боже упаси. Буду петь джаз на радио и заработаю горы денег. А потом, когда мне стукнет тридцать, уйду на покой и поселюсь на ранчо в Огайо. - Ладонью она коснулась мокрой макушки. - Знаете Огайо?
Я ответил, что ездил там несколько раз на поезде, но хорошенько эти места не исследовал. Предложил ей кусочек тоста с корицей.
- Нет, благодарю вас, - ответила она. - Вообще-то я ем, как птичка.
Я откусил сам и заметил, что в Огайо края довольно дикие.
- Я знаю. Мне знакомый американец рассказывал. Вы - одиннадцатый американец, которого я знаю.
Гувернантка уже настоятельно сигнализировала ей, чтобы возвращалась за их столик - по сути, чтобы прекратила досаждать человеку. Гостья моя, тем не менее, спокойно подвинула стул на дюйм-другой - так, чтобы ее спина предотвращала любые сношения с родным столом.
- Вы ходите в секретную школу разведки на холме, правда? - хладнокровно поинтересовалась она.
Военную тайну я, разумеется, блюл и потому ответил, что в Девон приехал для поправки здоровья.
- Да что вы, - ответила она. - Я, знаете, вообще-то родилась не вчера.
Я сказал, что в этом и не сомневался. Отпил чаю. Меня вдруг слегка смутила собственная поза, и я чуточку выпрямился на стуле.
- Мне кажется, вы для американца культурный, - задумчиво произнесла моя гостья.
Я ответил, что вообще, если вдуматься, говорить так - все-таки снобизм, а я надеюсь, это ее недостойно.
Она покраснела - тем самым даровав мне светскую уверенность, которой мне так не хватало.
- Что ж. Большинство американцев, которые попадались мне, ведут себя, как животные. Постоянно мутузят друг друга, бранят всех - и знаете, что один сделал?
Я покачал головой.
- Бросил пустую бутылку из-под виски в тетино окно. Большая удача, что оно было открыто. Но разве это, по-вашему, культурно?
По-моему, не особенно, но я так не сказал. Ответил, что солдаты по всему миру давно не были дома, и только очень немногим в жизни перепадали какие-то блага. Сказал, что, по-моему, большинство людей способны понять это и сами.
- Вероятно, - произнесла моя гостья без убежденности. Снова подняла руку к мокрой голове, ухватила несколько вялых светлых прядей и попробовала прикрыть ими края ушей. - У меня волосы хоть выжимай, - сказала она. - Я жутко выгляжу. - Посмотрела на меня. - Если сухие, они изрядно волнистые.
- Я вижу, это правда.
- Не вполне кудрявые, но изрядно волнистые, - сказала она. - Вы женаты?
Я ответил, что да. Она кивнула.
- И вы отчаянно влюблены в свою жену? Или это слишком личное?
Я ответил, что если будет слишком, я ей сообщу.
Она вытянула руки чуть дальше по столу, и, помню, я поймал себя на мысли: сделать бы что-нибудь с этими ее огромными часами - может, посоветовать носить их на талии вместо ремня.
- Обычно я не сугубо контактна, - сказала она и посмотрела мне в лицо, проверяя, известно ли мне значение этого слова. Но я ничем себя не выдал. - Я подошла единственно потому, что мне показалось, будто вы до крайности одиноки. У вас до крайности чуткое лицо.
Я сказал, что она права - мне и впрямь было одиноко, и я очень рад, что она подошла.
- Я готовлю себя к большей сострадательности. Тетя говорит, что я сугубо холодная личность, - сказала она и вновь пощупала макушку. - Я живу с тетей. Она личность до крайности добрая. После маминой кончины она делает все возможное, чтобы мы с Чарлзом были приспособлены.
- Я рад.
- Мама была личность до крайности культурная. И, во многом, изрядно чувственная. - Теперь в ее взгляде читалась некая напряженность. - Вы находите меня сугубо холодной?
Я ответил, что вовсе нет - совершенно напротив. Сказал, как меня зовут, и спросил ее имя.
Она помедлила.
- Меня зовут Эсме. Не думаю, что мне в данный миг следует сообщать вам и фамилию. У меня имеется титул, а на вас титулы могут нагонять робость. Они со всеми американцами, знаете ли, так поступают.
Я ответил, что это вряд ли, но, быть может, не разглашать пока титул - мысль неплохая.
Тут я ощутил у себя на затылке чье-то теплое дыхание. Обернулся - и мы едва не столкнулись носами с младшим братом Эсме. Презрев меня, он пронзительным дискантом обратился к сестре:
- Мисс Мегли сказала, чтоб ты пришла и допила чай!
Передав сообщение, он удалился на стул справа, между мною и сестрой. Я с интересом его оглядел. В коричневых шортах из шетландской шерсти, темно-синем джерси, белой рубашке и с полосатым галстуком выглядел он великолепно. Уставился на меня огромными зелеными глазами.
- Почему в кино целуются косо? - вопросил он.
- Косо? - не понял я. В детстве эта проблема и меня озадачивала. Я ответил: наверное, потому, что носы слишком длинные, и актеры не могут никого целовать головой вперед.
- Его зовут Чарлз, - сказала Эсме. - Он до крайности смышлен для своих лет.
- А глаза-то какие зеленые. Правда, Чарлз?
Чарлз глянул на меня с презрением, которого такой вопрос и заслуживал, затем проерзал по сиденью, пока целиком не съехал под стол, и лишь голову упер в спинку, точно при борцовском мостике.