- Кидай? - сказал он. - Пожалуйста?
- Давай-ка минутку не будем вскакивать, солнышко. Мне надо немножко подумать. Я должна бросить эту цепочку с ключами в озеро.
Лайонел уставился на нее, открыв рот. Потом закрыл.
- Это мое, - произнес он, все меньше надеясь на справедливость.
Тяпа, глядя на него сверху вниз, пожала плечами:
- Мне все равно.
Лайонел снова медленно опустился на банку, не спуская глаз с матери, и потянулся к румпелю за спиной. В глазах его отражалось чистое понимание - на это его мать и рассчитывала.
- Держи. - Тяпа бросила ему пакетик. Он упал точно Лайонелу на колени.
Мальчик посмотрел на него, взял, посмотрел, как он лежит в руке, и метнул - вбок, со всего размаху - в озеро. После чего сразу же глянул на Тяпу, и в глазах его была не дерзость - слезы.
А в следующий миг рот его сложился горизонтальной восьмеркой, и он мощно заревел.
Тяпа робко поднялась, словно у нее в театре онемели ноги, и спустилась в швербот. Через секунду она уже сидела на кормовой банке, штурман - у нее на коленях, и она качала его, целовала в затылок и делилась некими сведениями:
- Моряки не плачут, детеныш. Моряки не плачут никогда. Лишь если их корабли идут на дно. Или когда бывает кораблекрушение, и они на плоту и все такое, и пить им нечего, кроме…
- Сандра… сказала миссис Снелл… что папа большой… пархатый… неряха.
Тяпа едва заметно вздрогнула, но приподняла мальчика со своих колен, поставила перед собой и смахнула волосы у него со лба.
- Вот как, значит? - переспросила она.
Лайонел заработал головой вверх-вниз для убедительности. Он подступил ближе, не переставая плакать, и замер меж материных ног.
- Ну, это не слишком ужасно, - сказала Тяпа, придерживая его в двойных тисках ног и рук. - Это еще не самое плохое. - Она нежно куснула его за краешек уха. - Ты знаешь, что такое "пархатый", детеныш?
Лайонел либо не захотел, либо не смог ответить сразу. Как бы там ни было, он дождался, когда икота немного стихнет. Ответ его прозвучал в теплую шею Тяпы приглушенно, однако разборчиво.
- Это когда в воздухе летает, - сказал Лайонел. - Как змей, когда за веревочку держишь.
Чтобы лучше разглядеть сына, Тяпа слегка оттолкнула его от себя. Ее рука сама скользнула в его штанишки сзади, чем немало перепугала мальчика, но Тяпа едва ли не сразу вытащила ее и благопристойно заправила сыну майку.
- Мы с тобой вот что сделаем, - сказала она. - Поедем в город и купим маринованных огурцов, и хлеба, и огурцы слопаем прямо в машине, а потом пойдем на станцию и встретим папу, а потом привезем папу домой и попросим, чтобы он покатал нас на лодке. И тебе придется ему помочь - снести вниз паруса. Договорились?
- Договорились, - ответил Лайонел.
К дому они не шли - они бежали наперегонки. Лайонел победил.
Для Эсме, с любовью и скверной
Совсем недавно авиапочтой я получил приглашение в Англию на свадьбу 18 апреля. Вышло так, что я отдал бы много чего, лишь бы на этой свадьбе оказаться, и когда приглашение только пришло, я подумал: может, все же выйдет съездить за границу - самолетом, и ну их, эти расходы. Однако потом довольно подробно обсудил все с женой, девушкой умопомрачительно уравновешенной, и мы решили, что ехать не стоит: скажем, я совершенно упустил из виду, что две последние недели апреля моя теща жаждет провести с нами. С мамашей Гренхер мы и так не слишком часто видимся, а она не молодеет. Ей пятьдесят восемь. (И она первой это признаёт.)
И все равно, где бы я ни оказался, сдается мне, я не из тех, кто и пальцем не шевельнет, стараясь не допустить, чтобы свадьба взяла и сдулась. Посему я взял и набросал несколько откровенных заметок о невесте - какой я знал ее почти шесть лет назад. И тем лучше, если заметки мои вызовут у жениха, с которым я не встречался, неловкость-другую. Никто не намерен тут угождать. Скорее уж - просвещать, поучать.
В апреле 1944 года я был среди примерно шестидесяти американских срочнослужащих, проходивших довольно специализированную тренировочную подготовку к Высадке; этот курс британская разведка проводила в Девоне, Англия. Припоминая сейчас, я думаю, мы были довольно уникальны, все шесть десятков, потому что среди нас не было ни единого компанейского парня. Все мы, по сути, любили писать письма, а если когда и заговаривали друг с другом не по служебной надобности, то лишь попросить чернильницу, если кому не нужна. Когда мы не писали письма и не сидели на занятиях, каждый занимался своим делом. Мои дела в ясные дни обычно водили меня живописными кругами по окрестностям. А если шел дождь, я, как правило, сидел там, где посуше, и читал книгу - часто всего в одном топорище от стола для пинг-понга.
Тренировочный курс длился три недели и завершился в субботу, весьма дождливую. В семь вечера группе полагалось сесть на поезд до Лондона, где, по слухам, нас должны были приписать к пехотным и воздушно-десантным подразделениям, собиравшимся ко Дню Д. К трем часа того дня я упаковал в вещмешок все пожитки, включая противогазную сумку, набитую книгами, которые привез с Той Стороны. (Сам противогаз я украдкой выбросил в иллюминатор "Мавритании" несколькими неделями раньше, совершенно четко осознавая, что если враг и пустит газ, напялить эту хреновину я все равно не успею.) Помню, я очень долго стоял у окна в торце нашего куонсетского барака из гофры, глядя на косой унылый дождь, и мой указательный палец подергивался - пусть еле заметно, - словно лежал на спуске. За спиной я слышал такой некомпанейский шорох множества авторучек по бланкам полевой почты. Вдруг вполне бесцельно я отошел от окна и надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, шерстяные перчатки и форменную пилотку (последнюю, как мне говорят до сих пор, я носил особым манером, слегка натянув на оба уха). Затем, сверив наручные часы с теми, что висели в уборной, я по мокрому булыжнику долгого склона спустился в город. На вспышки молний вокруг я внимания не обращал. На них либо есть твой личный номер, либо нет.
В центре - возможно, самом мокром районе городка - я остановился перед церковью почитать доску объявлений: быть может, конечно, из-за того, что мое внимание привлекли цифры белым по черному, но отчасти потому, что за три года в армии я приохотился читать доски объявлений. В три пятнадцать, утверждалось на доске, состоится репетиция детского хора. Я глянул на часы, затем снова на доску. К ней был прикноплен листок с именами детей, которых ждали на репетиции. Я постоял под дождем, дочитывая список, затем вошел в церковь.
По скамьям сидело с десяток взрослых, и кое-кто держал на коленях пары маленьких галош подошвами вверх. Я миновал их и уселся в первом ряду. На помосте, на трех плотных шеренгах обычных стульев расположилось человек двадцать детей - в основном, девочек, от семи до тринадцати. Хормейстерша, необъятная дама в твиде, как раз советовала им открывать рот шире, когда поют. Слыхал ли кто-нибудь, спрашивала она, о пичужке, которая смела бы петь свою чарующую песенку, не раскрыв сперва клювик широко-широко-широко? Очевидно, никто не слыхал. На нее смотрели ровно, тупо. Она же продолжала: ей хочется, чтобы все ее дети понимали смысл тех слов, которые поют, а не просто их талдычили, как глупенькие попугайчики. После чего она дунула в свой камертон, и дети, точно сборище малолетних тяжеловесов, как один подняли сборники гимнов.
Пели они без музыкального аккомпанемента - или, что будет точнее, без всяких помех. Голоса звучали мелодично и не слезливо - едва ли не до того, что несколько более верующий человек на моем месте без усилий пережил бы левитацию. Пара детишек помладше чуточку запаздывали, но придраться к ним за такое могла бы разве что маменька композитора. Этого гимна я никогда не слышал, но надеялся, что куплетов в нем - десяток, а то и больше. Слушая, я рассматривал детские лица, однако наблюдал преимущественно за одним - лицом девочки, сидевшей ко мне ближе всех, на крайнем стуле в первом ряду. Ей было лет тринадцать, уши закрыты прямыми пепельными волосами, изысканный лоб и искушенные глаза, которые, решил я, запросто могли оценивать аудиторию. Ее голос отчетливо выделялся из хора - и не только потому, что она сидела ближе. Она лучше всех брала верхние ноты, ее голос звучал приятнее прочих, увереннее - и машинально вел за собой остальные. Казалось, юную даму, меж тем, утомляют собственные певческие способности, а быть может - просто время и место; дважды между куплетами я замечал, как она зевает. Зевок был очень дамским - с закрытым ртом, но не заметить было невозможно: ее выдавали крылья носа.
Едва гимн допели, хормейстерша пустилась излагать свои воззрения на тех людей, которые не способны не шаркать ногами и держать рты на замке во время проповеди. Я сообразил, что певческая часть репетиции окончена, и, пока неблагозвучный голос хормейстерши не успел вполне разрушить волшебство детского пения, я встал и вышел из церкви.