- Холден… Один короткий, слегка ханжеский педагогический вопрос. Ты не думаешь, что всему должно быть место и время? Не думаешь, что если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему не следует от нее отступаться, а только потом рассказать про дядин корсет? Или же, если дядин корсет - предмет такой соблазнительный, его и надо было в самом начале выбирать темой, а не ферму?
Не хотелось ни фига мне ни думать, ни отвечать ему, ни всяко-разно. У меня болела башка, и мне было паршиво. У меня и живот даже болел, сказать вам правду.
- Да… не знаю. Наверно, надо было. В смысле, выбрать темой дядю, а не ферму, если ему так интересней. Только я в том смысле, что ты ж по большей части вообще не знаешь, что тебе интересней всего, пока не начнешь рассказывать про то, что тебе не интересней всего. В смысле, тут же иногда ничего с собой не сделаешь. Я вот чего думаю - ну и пускай себе рассказывает, если хотя б интересно и что-то его заводит. Мне в жилу, если кого - то всего распирает. Нормально так. Вы просто этого препода не знаете, мистера Винсона. Иногда от него свихнуться можно - от него и от всего, нафиг, класса. В смысле, он же талдычит все время - обобщайте да упрощайте. А с некоторой фигней так просто не получится. В смысле, нельзя ж чего-то упростить и обобщить просто потому, что от тебя этого кто-то хочет. Вы не видали этого мистера Винсона. В смысле, он интель такой и всяко-разно, только все равно видать, что у него мозгов голяк.
- Кофе, джентльмены, наконец-то, - говорит миссис Антолини. Она с таким подносом вошла с кофе и кексами и прочей фигней. - Холден, в мою сторону даже не подглядывай. Я чучело.
- Здрасьте, миссис Антолини, - говорю. Начал было вставать и всяко-разно, только мистер Антолини меня за пиджак поймал и обратно потянул. У этой миссис Антолини в волосах таких железных бигудей было навалом, и никакой ни помады, ничего. Не слишком роскошно она смотрелась. Такая себе старуха и всяко-разно.
- Я это вам оставлю. А вы уж вгрызайтесь, - говорит. Поставила поднос на журнальный столик, а все эти стаканы отодвинула. - Как мама, Холден?
- Хорошо, спасибо. Правда я ее давно не видел, но в последний раз…
- Дорогой, если Холдену что-то понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. А я ложусь. Я вымоталась, - говорит миссис Антолини. Оно и видно. - Сами на диване постелить сможете, мальчики?
- Мы все берем на себя. А ты бегом в постельку, - говорит мистер Антолини. Чмокнул миссис Антолини, она со мной попрощалась и ушла в спальню. Они на людях всегда сильно много целуются.
Я отпил кофе и откусил где-то полкекса, твердого, как камень. А мистер Антолини себе только еще вискача налил. Он с содовой сильно крепкие мешает, это видно. Так и спиться недолго, если за собой не следить.
- Пару недель назад я ужинал с твоим отцом, - говорит вдруг ни с того ни с сего. - Ты в курсе?
- Не, не в курсе.
- Ты, разумеется, осознаешь, что он страшно тобой обеспокоен.
- Это я знаю. Что обеспокоен.
- Очевидно, перед звонком мне он получил длинное и довольно душераздирающее письмо от директора твоей последней школы, и там сообщалось, что ты абсолютно не стараешься. Прогуливаешь уроки. Приходишь на занятия неподготовленным. В общем, как ни посмотри…
- Никаких уроков я не прогуливал. Там не разрешают. На пару не ходил время от времени, вроде этих навыков речи, я говорил, но много не сачковал.
Мне совсем не в жиляк все это было объяснять. От кофе животу чутка получшело, но башка болела все равно жуть как.
Мистер Антолини закурил еще одну. Курит он, как зверь. Потом говорит:
- Честно говоря, я даже не знаю, Холден, что и сказать тебе.
- Я знаю. Со мной вообще трудно разговаривать. Я это понимаю.
- У меня такое чувство, что ты во всю прыть несешься к некоему кошмарному, страшному падению. Но я честно не знаю, какому… Ты меня слушаешь?
- Да.
Видно было - он пытается сосредоточиться и всяко-разно.
- Может статься, в тридцать лет ты будешь сидеть в баре и ненавидеть там всех, кто в колледже, судя по их виду, играл в футбол. С другой стороны, ты можешь нахвататься ровно столько знаний, чтобы ненавидеть тех, кто говорит: "Поклади газету на место". Или окажешься в какой-нибудь конторе, где станешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Этого я просто не знаю. Но ты хоть понимаешь, к чему я веду?
- Да. Еще бы, - говорю. Это я просекал. - Только вы неправы насчет этой ненависти. В смысле - футболистов ненавидеть и все дела. По-честному неправы. Я мало кого ненавижу. Я могу чего - я могу их поненавидеть сколько-то, как этого типуса Стрэдлейтера в Пеней, и еще одного тамошнего знакомого моего, Роберта Экли. Я время от времени их и ненавидел, куда деваться, только долго это не тянется, я вот в каком смысле. Через некоторое время, если я их не вижу, если они в комнату не заходят, или я их в столовке пару раз не встречаю, мне их как бы не хватать начинает. В смысле, мне их как бы не хватает.
Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.
- Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. - Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: - Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, - это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?
- Да, сэр.
- Точно?
- Да.
Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.
- Не хочу тебя пугать, - говорит потом, - но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. - Он уматно так на меня посмотрел. - Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?
- Ну да. Еще бы, - говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.
Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.
- Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот что он… ты со мной?
- Ну да, еще б.
- Вот что он сказал: "Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая - тем, что ради той же цели желает смиренно жить".
Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.
А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.
- Сдается мне, настанет такой день, - говорит, - когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.
Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко - разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.
- И не хотелось тебе говорить, а надо, - говорит, - но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый - нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…
- Мистеров Винсонов, - говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.