- Вот теперь, - продолжал речистый человек (и никто ему не возражал, а каждый на его слова дакал), - дела развернули на ширь на всю, а дельных людей недохватка. Посмотри, сколько их всяких барж - и с песком, и с тесом, и с бутом - стоит, всю реку запрудили они. Скоро заморозки, выгружать надо, а люди где? Говорят - молодежь появится, комсомолия. Ну а сноровка где у нее? А сколько лодырей? Ой, не всласть это им будет: придут, понюхают, да и запросятся к матери. А тут наступает осень, дожди начнут лить, непогода. В такое время он, комсомолец, за тысячу рублей в день не возьмется за это дело. Видишь, какая линия. Я так в конторе начальнику и сказал: "Расценки наши ежели рваческие, найди дешевых людей - дело любовное". Он покрутился, покрутился, да в ответ мне: "Людей я, кроме вас, не вижу, но это не значит, что обирать следует свое правительство в таком случае". Конечно, я замолк, только и сказал на это: "Смотрите, ежели расценки наши отвергаете, - я с артелью ухожу в землекопы, выгружайте, как хотите, мои молодцы на все маштаки", - а сам подумал: "Отчего ж нам не покоштоваться малость? Мы тоже - люди, способность к хорошей еде имеем".
- Не сдавай, Михеич, - сказал сосед. - Наша артель у них - единое взглядише. Где людей взять?
- Скажу по правде, по истине, - прибавил третий, глядя на дверь конторы, - хитрущий этот начальник нас застращать хотел, когда упоминал, что молодежные артели придут и дело двинут. Дураков ноне из молодых тоже мало сыщется задарма руки мозолить.
- Есть, конечно, и такие, - возразил Михеич, - называются энтузиясты. В Омутнинске мне довелось столкнуться с ними: я прошу для своей компании цену, а они - ниже моей вдвое. Я соглашаюсь тоже на низкую расценку, а они еще ниже берутся. Так и привелось оставить те места.
- Что за люди пошли: комсомолы, ударники, бригадники, не понять, не размыслить, - вздохнул сосед Михеича.
- Карьера заела всех, - ответил Михеич, - карьера гонит людей на невыгодные работы и цену снижает у трудового народа. Молодняк, ему в начальники выходить надо, в ученые, а путь ударнику да бригаднику расчищен, вот и стараются.
В это время вышел из конторы человек в кожаной тужурке, с бумагами в руках. Как только он показался в дверях, артель моментально поднялась и окружила его.
- Вот что, товарищи дорогие, - сказал человек в кожаной тужурке. - Те цены, которые вы назначаете за выгрузку бута, - неслыханны в нашей практике. Я звонил самому Царевскому: "Никак нельзя, говорит, это прямо расточительство".
- Воля ваша, - ответил Михеич покорно, но твердо. - Айда, ребята, домой.
- Дело полюбовное, - произнесли вслед за Михеичем остальные, - вольному воля, спасенному рай, находите народ дешевле.
Они тронулись разом, но человек остановил их:
- В барже триста тысяч пудов. Ежели вам так платить за каждую, то сколько же вы денег загребете при этом? Мы видим всё - не дураки.
- На торгу два дурака, милый: один дешевле дает, другой дорого просит.
Михеич отвернулся к своим, ворча:
- Мы вашего жалованья не считали, карман ваш боже упаси контролировать. Может, вы больше нашего в день выгоняете. Рестораны и всякие потехи для кого-нибудь приспособлены.
Наш брат туда носу не кажет. Эк, чем корить вздумал! Трогайся, ребята, по домам, чем лясы точить! - приказал он.
- Я позвоню Царевскому, - сказал человек невесело, - как хочет он.
- Позвони, - согласился Михеич спокойно. - Ребята, обожди малость.
Артельщики сели на старые места, а человек в кожаной тужурке ушел в конторку, вернулся вскоре и сухо отрезал:
- Царевский согласен. Принимайтесь за дело. Выгружайте скорее. До зарезу нужно… Во!..
- Давно бы этак, - заговорили люди разом, - для чего рабочего брать измором? Бумажечку дадите на баржу, товарищ Глухов, али иначе как?
Товарищ Глухов сердито вырвал лист из записной книжки и подал его Михеичу:
- Предъявите там!
Михеич отошел к своей артели и, хитро щурясь, сказал ласково:
- Ребятушки, за дело! Расщедрился, сукин кот.
Вслед за ним артельщики заулыбались. Потом двинулись тропами к берегу реки. Иван последовал за ними. Он поравнялся с Михеичем, дернул его за рукав, промолвив:
- Пристать к вашей компании мне не можно?
- Отчего не можно, - ответил тот. - Видно, что образина у тебя здоровая и сила есть, и ежели лениться не будешь, - коренной нам соучастник. Но наперед уговор держать: на первые разы получать будешь половину суточных, как ты новый человек и неопытный по разгрузочной части. У меня таких в артели не ты один.
- Ладно уж, согласен на половину. Такое дело. Я вот, Михеич, - вдруг захотелось говорить Ивану по-родному, - вроде невесты без места. Отец у меня жизни решился по добровольности, а на моих полосах этакое вынудили!.. (Он показал на ряды бараков.) Теперича я тоже - пролетария всех стран, соединяйтесь. Долго ли это будет, Михеич?
- Что, дородный?
- Постройки разные, машинный грохот.
- Э, милый, это только зачало. Вся земля покроется рельсами, а в воздухе, где галки летали, аэропланы будут гулять и шуметь телеграфные проволоки - к тому все идет…
- Страшно.
- Страшнее впереди, милок. А пока - у тебя дом и двор есть, и по нужде выйти куца можно. Но близко время, что и жилья своего мужик лишится, и переведут всех до единого на казенные квартиры, и на тех казенных квартирах ты будешь весь с потрохами казне принадлежать, как во время крепостной неволи, и тогда - мат полный. А теперь, милый, ты в своем домишке живешь.
- Так точно.
- А мало ли теперь бездомными ходят? Уйма! Ты счастливец, брат, счастливец. А отколь родом?
- Монастырский. И вот глянь, весь я тут. А на этих местах, что теперь идем, картошку я сажал, лен сеял, ячмень, чечевицу. Чечевица моя была богатырь, первеющая, убей меня бог.
- Верю, милый, верю. Сам стражду душой, но прямо тебе скажу: разница между нами есть. Я зрячий, а ты нет, я линию свою нашел, а ты нет. Про меня в Евангелии сказано: "Имеющий уши да слышит", и я слышу. Из слышащих я, а ты недоумок. Больше тебе ничего не скажу.
Компания Михеича состояла из людей одинакового, неуловимого для Ивана обличья, говорящих затейливо и умно, работающих прилежно, организованных в бригаду. Михеич звался представителем артели, и от Ивана не укрылось, что с новичками рассчитывались "как доведется", а с остальными делил деньги Михеич ровными долями. По обмолвкам примечал Иван также - деньга плыла к ним густо. Река замерзнуть готовилась, а начальники имели приказ вывезти стройматериалы по воде. Михеич диктовал начальству цены, и часто слышал Иван насчет Глухова:
- Заноешь ты у меня еще не такую песню! Коим голосом рявкнул, таким тебе и отрявкнулось.
Михеич выдавал Ивану сколько хотел, но и та выдача казалась Переходникову кушем. Всеми помыслами пытался срастись Иван с артелью. Это не всегда удавалось. Михеич ласков с ним был, но в серьезные беседы его не вводил. Вечерами Михеич с приближенными высчитывал, сколько выручено, потом разговоры были про слухи, явившиеся невесть откуда, - будто б на разгрузку бута брошены начальством ударники. Про ударников (это слово Иван впервые услышал) все они говорили ругаясь.
Однажды утром, придя на эстакаду, Иван застал людей - молодых, как он, девушек и парней. Они сидели и хохотали шумно, а в стороне стояла смиренно артель Михеича. Товарищ Глухов подошел к ней и бросил слова:
- Попробуем опереться на ударников. Должны понять вы: здесь социалистическое строительство, а не частный подряд купца Бугрова.
- Дородный, не перечим, - ответил Михеич и развел руками. - Как говорится нами, стариками: по парню - говядина, по мясу - вилка. Хорошему мастеру да работнику и платить надо способнее, а холостежи - как угодно платите, ваше дело. Но на другой подряд мои ребята не согласны. Они себе цену знают. И уйдем мы если - увязнете вы с этой челядью во льдах, искать нас будете с фонарями. Но близок, как говорится, локоток, да не укусишь. А мы работу себе сыщем: мои молодцы - и плотники, и штукатуры, и каменщики. С нами, со стариками, тягаться больно нелегко. Кишка молодая порвется, а мы двужильные.
Глухов поглядел на реку, на караван барж, стоящих одна подле другой, и сказал сокрушенно:
- Работали бы, жадюги. Знаю: ведь и эти расценки дают заработок солидный.
- Нет, милый начальничек, оставайся с зеленой молодежью. Мы люди пломбированные.
Артель тронулась скопом, а Иван последовал за Михеичем. Тронул его за рукав. Тот обернулся и, увидав растерянное лицо парня, сказал с досадой:
- Ты нам, милок, теперь нужен, как пятая нога собаке. Попробуй с ними вон. Только наперед тебе совет даю: не натужься, бахвалиться тебе не перед кем, не для чего.
- Я не обык, Михеич, с лодырями, - ответил Иван чуть не плача, - я сыздетства пахарь.
- Что поделаешь ты, милок, времена ноне какие: каждая свинья тебе товарищ.
Иван отошел от него, вздохнув, и стал одаль, поглядывая на молодежь. Парни сидели как попало на береговых камнях, кое-кто стоя ел консервные баклажаны.
Иван подсел к парням несмело, помня гневные угрозы жены: "Чтобы непременно на зиму с артелью определиться и не болтаться в нетях", и стал прислушиваться.
Молоденький паренек, белобрысый, голубоглазый, вертлявый, одетый во все парусиновое, ел и рассказывал товарищам про системы барж, и было видно, что он вырос на Волге и дело это прочно любит.
Иван спросил робко его:
- Ты кто будешь, парень, и отколь?
Тот моментально выпрямился, приложил по-армейски руку к голове и протараторил:
- Комиссар Хвостов, боец четвертого разряда из села Огрызова, под пряслом родился, на тычинке вырос, а теперь на тачке верхом изволю советскую землю объезжать.