Скрипушником мне нравилось быть потому, что тут приходилось иметь дело только с домохозяйками, выходящими на рынок с корзинами в руках; корзинки называли мы скрипушками. Тогда выбирал я даму поважнее да потолще, которой и бегать-то тяжело да вредно, и когда она ставила свою корзинку с провизией на землю и начинала, вынув кошелек, расплачиваться, тут я хватал скрипушку и - поминай как звали. Это у нас считалось самой легкой работой, потому что тут никакого не было риску: бабы если и ловили, то били не больно, а дамочки и вовсе прощали. Так вот и жили до нэпа. А когда нэп пришел, то и нам довелось перестраиваться в работе. Да, не смейся, - тоже перестраивались, и не без дискуссий. Во-первых, нашу хазу отобрали, и водворился там купец Сметанкин, он открыл торговлю бакалеей. Во-вторых, стали нас ловить и отправлять в детдома, а нам того не хотелось: в детдомах было скучно, грязно и голодно на первых порах. Теперешние детдома тогдашним никак не чета. Да притом и строгости и порядок начались, и на нашего брата обратили внимание. Вот тогда и двинулся я с товарищами на юг. Помню харьковские котлы, оставленные на улицах рабочими, ростовские окраины и берег Дона. Особенно под мостом в Ростове удобно было: тепло, далеко от людей, и дождик не беспокоил. Помню сады Армавира и новороссийскую гавань. Потом я двинулся еще южнее. Жил в Алупке, в Кисловодске, в Ессентуках и на всех прочих благородных курортах. Немало времени провел у моря в Туапсе. Какое там было купанье! Какие арбузы! Какой виноград воровали мы в садах сельхозтехникума! А потом ели жареные каштаны и пили крепкий чай в заведенье Юзуф Али-оглу, перса. В Кисловодске я приобрел кличку Мозгуна и переменил свою судьбу с тех пор. А так как фамилии своей не знал, то и по паспорту стал теперь Мозгун: кличка стала мне фамилией. Вот как это случилось.
Пришла весна, и вздумалось мне в Москву съездить с другом. Вот на вокзале стоим, ждем отправления поезда, чтобы на крышу прыгнуть. И проходит мимо человек с портфелем, по глазам видно - из ответственных и с сердцем. Сейчас я ему рапортую смело: "Одолжи, товарищ, пятерку нам с приятелем - в дороге шамать. В Москву приеду, возвращу все до копеечки". И честное слово даю. Тот, конечно, смеется: "А как же ты мне возвратишь, когда ты до Москвы не доедешь? Тебя ссадят как зайца. Это - во-первых. А во-вторых, что это у тебя за ресурсы в Москве, в каком тресте ты председательствуешь?" - "В тресте я не председательствую, - отвечаю ему, - эта работа мне не нравится, но я имею две профессии: скрипушник и мозгун; по которой-нибудь да примут в столицах". Тут последний звонок ударил. Насчет профессии он ничего не понял, но только портфель свой пузатый на подножку вагона положил и пятерку из кошелька мне подает. Только что он пятерку подал и хотел портфель поднять, приятель мой портфель подхватил и - под вагон, а потом и след его простыл. За портфелем гнаться - чемодана не останется, да и поезд уже трогался. Я увидел, как он побежал за поездом, отыскивая мягкий вагон, а мы с приятелем в то же время на ступеньках третьего класса поехали. На станции спрыгнул я со ступенек, иду. Вижу, навстречу мне шагает ответственный. "Тебя не ссадили?" - спрашивает. "Скорее тебя ссадят, - отвечаю. - У меня бесплатный проезд по всей Эсэсэрии". - "Плохо, - говорит он мне, как взрослому, - портфель у меня стащил один мошенник, в нем бумаги к докладу". - "Портфель, - отвечаю, - дело маленькое, наживное, в Москве отыщется". - "Как же так, говорит, в Кисловодске стащили, а в Москве отыщется? Мой портфель не летает". - "У тех, которые за вашими портфелями охотятся, нравы легкие, сегодня они здесь, завтра в другом месте". Так на каждой станции мы с ним встречались, разговаривали и даже вместе копченого рыбца ели.
На каждой станции он вылезал и от скуки, что ли, удостоверялся - еду ли я, не ссадили ли? - и ахал от удивления. А когда в Москву прибыли, то я первым выхожу через дверь на Курском вокзале. Нас знали и не задерживали. И вот стою я перед вокзальным выходом, держу в руках его портфель. Только увидал ответственного и подношу. "Пятнадцать рублей, говорю, за розыски причитается с вас, но раз пятерку вы мне одолжили в Кисловодске, а я человек честный, долги плачу, то вы пятерку удержите и давайте десять". - "Удивительный вы, - говорит, - народ, - рад до смерти портфелю, смеется и десятку вынимает, - башковитый народ. Получай заработанное", - а сам меня за руку держит и не отпускает. "Пустите", - говорю. А он зовет извозчика, садится сам и меня сажает рядом, и едем мы куда-то.
Вот, думаю, пропал парень: в детдом отдаст, прощай свобода. Но попадаем мы к нему на квартиру, и кормит его дамочка меня пирогом, и поит кофеем, и белье мне переменяет. А после того как я поел, подходит ответственный к телефону и вызывает Сормово и говорит с завкомом: "Дети ваших рабочих в беспризорных бегают, довольно стыдно. Справьтесь, верно ли такой глухарь был и куда-то сослан". И живу я два дня, а через два дня приезжает за мной из фабрично-заводского училища учитель, забирает меня с собой, и опять я на родине. Матери нет - умерла, сестра неизвестно где, может, в детдоме затерялась. Был слух, что взяли ее какие-то бездетные крестьяне пригородного села, а другие говорили - уехала она на Оку рыбачить. Стал я учиться слесарному. Скажу - нескучное получилось дело. Приятелей новых уйма, и все-таки мастерство. Сперва тосковал по югу, а потом привык. А когда училище кончил и начал слесарить в механическом, то в вечерний индустриальный техникум поступил. Но вот не привелось докончить: сюда послали. Как вспомнишь все, что было, и как это получилось, - точно сон. Но, конечно, это не сон: у нас уж не одна баба в цехах начальницей вышла, и вообще-то как из нас люди делаются! Это - обыкновенная история. Да кабы все это на бумаге изложить, не поверили бы, а все правда.
Огонь не шумел больше в печке, когда смолк Мозгун, только из проржавевших боков ее падали на Неустроева полосы света.
- Костьку-то не встречал ты больше? - спросил Неустроев.
- Нет.
- Чай, заправляет чем-нибудь где-нибудь. А может, у белых.
- Ничего не слышно. А я стал другой. Ни роду ни племени, и все - родня. Так и растешь "интернационалистом чувств", - усмехнулся Мозгун, - прилепляясь к тому, кто душевно ближе. Вот какая история! Теперь очередь, стало быть, за тобой.
- Всякому овощу свое время.
Неустроев проводил Мозгуна до койки, лёг сам, долго ворочался, поправлял повязку, курил, вставал, снова разжигал печь.
Глава VII
ХАПАНО
Иван стал исполнительнее в работе и еще пуще хмурился. А думал только о жене, решил разыскать ее на заводе. Он был уверен почему-то, что сманил ее к себе какой-нибудь краснобай-хахаль.
Перед самой ростепелью бригада закончила бетонировку оголовка, вскоре лед прошел по вспученной реке. Шла бравая весна. Только местами на пухлой земле берегов искрились островки снега. Солнышко из-за берегового увала начало выходить лихо, как хмельная баба в хороводе. Прелая пахучая земля тянула к себе Ивана. В часы отдыха он уходил на окраину завода, к Монастырке, где еще ямки картофельного паля не успели исчезнуть и торчало прелое жнивье овсов. Иван провожал солнышко за лозняка и, пьяный от соков земли, шел потом по шоссе, заглядывал в лица женщин. Нет, не находилась жена.
Начальство в поощренье задало бригаде легкую работу: привезти на барже из затона стройматериалы. Три дня предстояло ехать по реке, буйной от вешних вод, и еда ожидалась привольная. Но Иван сказал Мозгуну:
- Меня тоска сосет. Тоска со всего света. Я в землекопы пойду, к грязи поближе. Об эту пору я упряжь ладил.
Мозгун отпустил его на эти дни работать с землекопами в фекальных траншеях.
- Соломенная у тебя душа, - сказал Мозгун, усмехаясь.
Утром бригада отбыла, а Иван пришел на промрайон, внутрь завода. Все пространство было изрыто тут. Громадные насыпи заслоняли от глаз Ивана людей и суету машин подле траншей. Траншеи были настолько глубоки и так их было много, что не зря говорили, что в них поместится четвертая часть завода.
Из-за вершин насыпей выглядывали железные конструкции цехов, по бетонному шоссе то и дело шли автомобили. От непривычки Иван шарахался к насыпям, скользил и падал. Солнце припекало бойко, небо было чистое. С визгом и урчаньем экскаваторы поднимали свои ковши высоко над насыпями. Иван разыскал участок, указанный ему; там работали деревенские новички. Девки и парни стояли у взрытых траншей фекальной канализации и лениво взмахивали лопатами. Среди них Иван узнал своих, монастырковских. Он разыскал десятника, им оказался Михеич. Это была непредвиденная неприятность.
- Копайся тут со всеми, - сказал Михеич, - дело не делают и от дела не бегают. Настоящая деревенская шушера.
Иван остановился у края канавы.
- Спускайся, - сказал Михеич. - Там есть одна личность.
Иван спрыгнул на самый низ траншеи. Снизу доводилось скидывать землю на первый потолок; а их было три, народ же сгрудился на последнем. Всякому хотелось быть на поверхности, где легче работать.
Иван увидел девку на дне траншеи.
- Уж не ты ли личность-то будешь? - спросил Иван.
- Я самая.
- Ого, при советской власти в личности попала, пухлявая.
Он принялся за лопату и стал кидать плывун. Вскоре Иван увидел, что земля, которую он бросал на первый потолок, так на нем и грудилась. Девка, тут работавшая, ушла прочь, а пустого места никто не занял. Земля ползла теперь обратно. Иван вытер рукавом капли с подбородка и спросил:
- Где мой пристяжной?
Никто ему не ответил. Он догадался: на одной линии с ним работать охотников не было, и вообще тут дело шло с прохладцей.
За его спиной сказала девка:
- Гляньте, как человек старается! Видно, выслужиться хочет.
- Премия ему снится, - дакнула другая.