Павел ставит перед собой испещренную знаками ладонь на ребро (большой палец нагло оттопыривается вверх), не таясь, начинает считывать с ладони латинские буквы, составляющие алгебраическое уравнение. Минут через пятнадцать Павлуша не выдерживает:
- Убрать… мину?
- Не отвлекайся, сынок. Что там у нас по литературе?
- "Анчар". Стихотворение А. С. Пушкина.
- Слушаю тебя, Павел.
- "В пустыне мрачной и глухой…" Послушай, отец. Она взрывается только с детонатором и только если поджечь шнур. А так вполне надежно. Давай я ее на двор вынесу?
- Читай. И не перевирай, пожалуйста, Пушкина.
- "В пустыне чахлой и немой… На почве, зноем опаленной…" Хочешь, я ее в землю закопаю? На время?..
Отец снимает очки. Темные их стекла, как маска, прятали до этого лицо. И вот лицо предстало незащищенным. Свет керосиновой лампы с трудом выхватывал из наступивших сумерек невеселые глаза, бледную уставшую кожу вокруг глаз, неуловимо дрожащие губы - детские на взрослом лице губы, налитые обидой и растерянностью.
- Пушкина, сынок… Пушкина. Как молитву! Меня Пушкин не раз выручал. И тебя выручит. Никакая мина не страшна, Павлуша, если с Пушкиным… в сердце.
Затем долго ели винегрет. Сочный, сладкий, ароматный, он, казалось, никогда не опротивеет и… не насытит. Да и не было ему замены: хлеба - по стограммовому кусочку, сахарку колотого - по зубчику. Чай разводили по большой кружке - с сахарином. А зубчик сахара - на десерт.
За окном в сучьях березы, льющей к земле бледно-зеленые плети веточек, там, где в ее вершине прятались сразу два скворечника, не могли угомониться крикливые семейные скворцы. А когда угомонились, на смену им за березой, ближе к ручью, отделявшему школьную поляну от леса, где-то в ракитнике робко воскликнул соловей.
Отец, услыхав соловья, улыбнулся, перестал жевать, лицо его приняло удивленное выражение: "Рановато нынче певец объявился". А Павлуша не знал, что ему теперь делать: бунтовать или тихонько обнять отца и терпеливо досидеть вечер под аккомпанемент отцовской гитары, забыв себя колючего, злого, безрадостного? Вот он потянулся к раме окна, с шумом, демонстративно захлопнул створки.
- Мне холодно!
Отец свое окно закрывать не торопился. Он еще несколько мгновений слушал: а не возникнет ли вновь пение дивной птицы? Дышал вечерней свежестью, различая в ней запахи леса, недальней пашни, возвращающегося в деревню грязного, со слежавшейся за зиму шерстью стада.
- А хорошо здесь… Тихо. Славно.
Павлуша роняет голову на руки, уставившись злыми глазами на мину.
- Тоска зеленая…
Свистевший, вздыхавший и даже что-то напевавший до этого самовар неожиданно притих. Это было сигналом к тому, что вода в нем закипает и медный "полковник" (так прозвали они самовар за многочисленные медали на позеленевшей груди) вот-вот начнет плеваться кипятком.
Заприметив, что отец ушел в себя, задумался, Павлуша осторожно снимает с самовара трубу, отливает в заварник кипятку, чтобы из "полковника" не лилось через край, затем, отщипнув в масленке крошечку лярда, незаметным образом опускает сало в самоварное нутро, на раскаленные угли. И тут же глушит самовар медной заглушкой, на которой вместо ручки - захватанная руками катушка из-под ниток.
И сразу веселеет в ожидании событий. Пусть незначительных, зато не занудных, после которых и похихикать не грех. Сейчас отец насторожится, затем робко потянет носом воздух. Далее - нос его заработает часто-часто и шумно: ноздри начнут раздуваться и опадать, как бока у загнанной лошади… Сняв очки, отец будет дико озираться. Посмотрит на потолок, после - на пол. Ощупает взглядом печь, стены, углы. И вдруг вспомнит о самоваре!
- Фу ты, черт! - подпрыгнет неловко, ринется, задевая ногой за лавку и чуть не роняя очки из рук.
Павлуша доволен. Хоть что-то началось… Какой-то пузырек в их тихом болоте лопнул! Отец срывает заглушку с самовара, пытается нюхнуть, однако тут же отшатывается: самовар пышет нестерпимым жаром. Отец надевает свои непроницаемые очки, долго смотрит сперва в нутро "полковника", далее - в глаза Павлуше…
Отец вспоминает, как третьего дня, когда он протапливал помещение класса, в печке что-то взорвалось. Он не стал тогда выговаривать сыну. Мальчик одинок уже несколько лет. Жил все эти годы своей маленькой страшной жизнью. И почему - маленькой? Просто - страшной. Без семьи, без родительских рук. Один среди взбаламученных войной взрослых. Пусть хоть теперь оттает, привыкнет к мысли, что у него есть близкий человек, а не просто отец "документальный".
- Павлуша, я тебя очень прошу: в самовар ничего не бросай. В смысле взрывчатых веществ. Без самовара мы погибнем. В смысле - без чая.
Павлуша прячет, трет рукой якобы засорившиеся глаза.
- Еще чего… Не маленький: самовар взрывать.
- А ты запасливый, сынок. Бережливый. Черта симпатичная, даже хорошая. Но - скучная. Граничит с жадностью. Хотя опять же - смотря что запасать. Белка - орешки, Скупой рыцарь - денежки, а ты вон сколько штучек разных с войны прикопил, не израсходовал по дороге…
- Каких еще штучек?! - Павлуша принуждает себя мрачнеть, суровее поджимает губы, удерживая улыбку.
- А этих… взрывчатых штучек. Которые глаза мне испортили. Война когда уж закончилась, а у тебя еще сколько разного… Экономный ты мальчик. На других детей игрушек не напасешься, а у тебя их… никто не знает, сколько их у тебя. В любой момент новая штучка объявиться может.
- При чем тут "штучки", "игрушки" - при чем? Это боезапас! Да я этими "штучками" всех тут разнести могу! Меня все бояться будут, если захочу…
- Нашел чего хотеть… Люди и так вон покалеченные да напуганные. Не в зажиревшей стране живем. С начала века в борьбе и тревоге пребываем. Нашел кого пугать…
- А я и не пугаю. Неинтересно мне здесь. Понял? А этого барахла у нас под Ленинградом, в Поповке, - на десять лет хватит, под ногами валяется… Саперы подсчитали. Любое место ковырни: или патрон, или запал, а то и мина с секретом. Карандашик поднимешь с земли, а он тебе - бац! - и пальцев как не бывало! А костей, скелетов разных… Ни на одном кладбище столько нету.
- Так это ты из Поповки сюда доставил? - Отец щелкнул ногтем по консервной банке. - За тысячу километров… Отчаянный ты у меня.
Павлуша, довольный, смущенно, самую малость, улыбается. Но вдруг, наткнувшись взглядом на синие очки, вспоминает про покалеченное зрение отца. Улыбка его вянет.
- Ах, малыш, малыш… - трогает отец Павлушу за кудрявый светлый завиток на голове. - Хватил же ты у меня горюшка! Наигрался со смертушкой. В натуральную войну дите окунулось… Да еще в какую! И - ничего… Живой. Везучие мы с тобой, как думаешь?
- Везучие, конечно! Ты знаешь, меня немцы раз чуть не расстреляли! Я им в печку целый ящик патронов засадил, цинку запечатанную и гранату. В госпитале. Расскажу как-нибудь потом. Под госпиталем в подвале ихние возчики жили, которые на лошадях работали. Вот я у них в печке и спрятал ящик патронов с гранатой. Прихожу через день. Смотрю: печка топится… На улице похолодало, дождь пошел. Вот старуха и затопила…
- Ах, малыш, малыш… И много еще у тебя этих штучек?
- Да нет же! Что я, совсем, что ли… по уши деревянный?
- Это как же понимать?
- Что я - придурок, что ли, чокнутый? Поговорка такая. В поезде слышал.
- Наездился ты в поездах. Намыкался.
- А мне нравится. Наро-оду! Что людей. Чего не увидишь!
- И все-таки… сколько еще штучек у тебя?
- Мало. Нету почти. Зуб даю! Было две шашки всего… И запалов четыре. Да патрончиков пара обойм.
- А про зуб, это что же - клятва такая?
- Да. Если вру - можешь выбить. Один зуб. Взять себе.
- Нехорошо.
- Да я не боюсь боли! Мне чихать.
- Я не про то… Нехорошо такие слова говорить. Нормальные люди стараются так не говорить. Это война так говорит. Отвыкать нужно от ее разговора. От ее словечек мрачных. Да ты не сердись. Я это вообще… С Пушкина будем пример брать. Хватит уж нам людей-то пугать штучками разными. Унижают они человека.
- Во-во! Я когда в поезде сюда ехал к тебе, - пассажиры утром котомки развязали, шамать, то есть питаться, начали… А у меня еще с вечера все подчистую съедено. Развязал я свой мешок и достаю. Шашку толу. Граждане как посмотрели, так и отвернулись!
- И что же?
- Поесть дали сразу. Предложили… Кто хлебца, кто огурец протягивает. И место на лавке освободилось сразу.
- Видишь, как унизительно… И гражданам, и тебе. Плохое изобретение, плохой способ - пищу добывать страхом. И опасный.
- Я и не пугал их вовсе, не замахивался. Только краешек показал. Еще одна тетка спросила: "У тебя что, сынок, мыльце?" На пайку хлеба махнуться предлагала. А когда расчухала - сразу спящей притворилась. Опасно! Еще как. Потому и здорово! В Поповке мальчишку одного, ремесленника… На моих глазах! Смотрю: фуражка форменная в небо полетела. Высоко-высоко. И сразу - хлобысть! Меня волной так и посадило в траву. А потом смотрю: несут в корыте. Наверное, когда еще фронт в Поповке проходил, солдаты корыто под носилки приспособили. Две палки по бокам проволокой примотаны. Наверно, песок немцы носили. Для окопов. А ремесленники под своего корешка приспособили. Лежит на дне, ручки-ножки перебиты, одна голова лишь смотрит, живая еще… И крови полкорыта.
- Фу ты, господи! - не выдерживает отец. - А если бы тебя так?!
- Меня?! Ни в жисть! Да я знаешь как осторожно разряжал? Как настоящий сапер! Ремесленник верхний запал вывинтил и думает - все. А мина на якоре: вторым запалом за землю держалась… Вот и в корыто!
- Веселенькое дело… А знаешь, почему не тебя - в корыто?
- Потому что я осторожный. Сколько говорить!..
- Нет, не потому.