Неужто не станет у них сил поднять порушенное врагом? Не раз заводил он с председателем разговор, и всегда в ответ: не потянем, не вошел еще колхоз в прежнюю свою силу. А как хотелось бы ему, Авдееву, чтоб его односельчане зажили не хуже арбузовцев! Да ведь он сам может сработать недостающие части турбины, выковать нужные детали - это ему по плечу. А затем всем народом поднимут они запруду у старой мельницы, чтобы еще стремительнее неслись быстрые воды Быстрицы. Только и останется тогда инженерам, что пустить ток по проводам.
И Авдееву представилось, как он погонит прочь тьму от Старых Белиц, и усталое, грустное чувство уступило в его душе место какой-то новой, сердитой силе…
Наследник
Я живу в пустой юрте, стоящей к реке ближе других. Со мной вьюк с продуктами и ящик с инструментами и картами. Как и было условлено, я должен дожидаться здесь прибытия остальных членов нашего геологического отряда, кончавших работу в другом районе. Они могут приехать сюда каждый день, каждый час, поэтому я не удаляюсь от юрты.
А как тянет пробраться вверх по реке! Этот район еще никем не был как следует изучен. Для разведчика это почти "белое пятно". Когда придет наш отряд, мы выберем базу, наметим маршруты и начнем съемку. Может быть, мы останемся тут.
По-моему, я выбрал неплохое место.
На открытом зеленом склоне сопки несколько деревянных домиков летнего бурятского поселка - "летников", как они названы на карте. Подножье сопки огибает мелкая быстрая речушка. Казалось, этой речушке не терпится перелить свои воды в далекое озеро. С бешеной скоростью несет она свои бурлящие струи. По дну ее перекатывается галька, и даже тяжкие, поросшие склизкой зеленью камни медленно ползут, не в силах противиться напору воды. Длинные водоросли, дрожа и виясь, тоже стремятся включиться в общее движение, но корни крепко привязывают их к месту. Тщетно пытаются они ухватиться за спешащих вниз по течению рыб, куски дерева, коры…
За рекой - тайга.
Тихо в тайге, тихо и в летниках. Все разъехались на охоту, на рыбную ловлю, на покосы.
Когда по приезде сюда я отправился знакомиться с местными жителями, я было решил, что юрты необитаемы. Но потом заметил у реки несколько ребятишек. Один из них держал легкое копье с трезубцем на конце, другой - берестяное лукошко, полное сверкающей рыбы.
Я направился к ним, но ребята не были расположены к знакомству со мной. Вероятно, тому виной моя трехнедельная борода и геологический молоток, который я по привычке всегда таскал за поясом.
Наконец в одной из юрт я обнаружил старуху с белыми до голубизны волосами и темным, как печеное яблоко, лицом. Она бросила на меня равнодушный, но проницательный взгляд и, казалось, мгновенно все узнала обо мне. Я стал ее расспрашивать о жителях поселка; старуха вынула изо рта черную, обуглившуюся трубку, очень внимательно выслушала, затем встала и принесла на глиняном блюде творогу и сметаны. Я засмеялся, быстро очистил блюдо, положил на землю деньги и, не пытаясь возобновить разговор, вернулся к себе.
Юрта, которую я занял, стояла на окраине поселка. Она была просторная, с широким отверстием в середине крыши, над очагом, с ровным дощатым настилом вдоль стен и множеством полочек и колышков по карнизу для всякой домашней утвари.
Я не был единственным обитателем юрты. С десяток семейств ласточек ютились по стенам. Когда я первый раз вошел в юрту, они подняли такой писк, что я подумал об отступлении. Но постепенно мы привыкли друг к другу, и мне порой казалось, что я на правах равного живу внутри большой клетки. Когда мне нечего было делать или я уставал от копирования карт, я ложился на "диван" - ворох пихтовых ветвей, прикрытых брезентом, - и глядел вверх. Через отверстие в крыше то и дело влетали взрослые ласточки: из гнезд, прилепившихся под крышей, неслись требовательные крики птенцов и высовывались маленькие головки с огромными раскрытыми ртами. Взрослые усаживались у края гнезда и, стараясь разделить гостинцы по справедливости, кормили своих наследником. Потом чистили клювы, делали несколько стремительных кругов вдоль стен и снова исчезали в голубой дыре.
Однажды под вечер, когда я, по обыкновению, валялся на пихтовом "диване" и никак не мог заставить себя встать и готовить ужин, за стеной послышался лошадиный топот, и через минуту низкий вход в юрту закрыла фигура человека. Я вскочил.
Неужели, наконец, наши?!
- Здорово, парень! - сказал человек. - Ишь ты, ящиков-то у тебя сколько! А ласточек чего не выгонишь? Да ты выйди на солнце, дай на себя поглядеть!..
Повинуясь странному приказанию, я вышел из юрты. У входа стоял низенький, коренастый старик с давно небритой, седой, словно намыленной бородой, в меховой облезлой шапке, в стеганом ватнике и поношенных, рыжеватых сапогах. Поодаль паслись стреноженная лошадь и чалый стригунок.
Как у многих в тайге, на поясе старика висели кривой нож и матерчатый мешочек. Глаза его, маленькие и светло-янтарные, смотрели на меня так весело и дружелюбно, что я невольно стал вспоминать, где мы с ним встречались. Но никак не мог отыскать его в своей памяти.
- Слушай, парень: тебе олень нужен, а?
- Олень? - удивился я, почему-то сразу вообразив живого оленя, привязанного за рога в тени юрты.
Он угадал мои мысли.
- Да не живого, чудная твоя башка, а убитого, на мясо для экспедиции твоей, - объяснил он, смеясь.
- Да экспедиции-то пока никакой нет. Сам жду со дня на день…
- Эх, и мне бы надо тоже поскорей, - сказал старик и огляделся по сторонам. - Но я между прочим с тобой переночую, парень, а? Позволишь? Может, и дождемся к утру экспедицию твою.
Я был рад каждой живой душе, да и старик мне понравился. Какой-то он был легкий, подвижной, пружинистый..
- Харчи, значит, на воле готовишь, ласточек жалеешь, - кивнул он на мой самодельный очаг рядом с юртой. - А что готовить будешь? Кулеш? Ну что ж, я тебе сейчас кусок медвежатники притащу. Мой пай будет! Знакомка тут у меня есть! - И вдруг мелкими, семенящими шажками он почти побежал к дальней юрте.
Он вернулся через несколько минут с большим куском лиловатого, в пунцовых запеках крови, мяса, одеялом и старой берданкой.
Мне весело было глядеть на него, я не мог сдержать улыбки. Да и он, наламывая щепки для очага, все время улыбался.
- У тебя махорка есть ли, а? - спросил он.
Махорка была.
- Эх, парень, вот это так! И чайком побалуешь?
И чай был. Он притопнул ногой и сощурил свои янтарные глаза.
- А насчет спиртику, случаем, а?
Но спирту не было, и он легонько вздохнул, пережил это и сказал, утешая себя:
- Ну, ничего. Я и так веселый.
Потом сразу стал распоряжаться:
- Ты давай мне крупы-то, а сам за водой иди. Ножика не нужно - у меня кинжал имеется, из рессоры выкован. Да ты иди, иди, еще наслушаешься.
"Говорун дед. Кто он? Откуда родом? И хитер, кажется?" - думал я, спускаясь к реке.
И вот мы сидим с дедом Ефимом, так назвал себя старик, на двух плоских камнях перед костром. На костре булькает и пузырится в ведре кулеш. Чайник висит в сторонке. Рядом я разостлал кусок брезента. Будем ужинать тут, на воле. В юрте слишком тесно и темно, да и жалко потерять последнюю яркую вспышку уходящего дня.
Солнце уже потонуло в тайге, оставив на небе багряный расплывчатый след. К зениту багрянец постепенно светлеет, как бы растворяется, а на востоке переходит в розоватую золотистость. На какие-то минуты все вокруг приобретает необыкновенную четкость и завершенность. Можно пересчитать каждую веточку на пихтах, которые тайга сторожевым дозором выставила перед опушкой.
Затем день медленно, почти незаметно для глаза, покрывается голубовато-серым пеплом. Перед тем как сумерки охватят все небо, на востоке и вверху происходит еще одна смена красок. На миг, буквально на миг, появляются голубовато-зеленые заводи весенних озер, вишневые и прозрачно-розовые полосы, какие иногда бывают на уральских яшмах, и, наконец, темно-синяя полоса у самого горизонта, которая так и останется там, - это из-за края земли выступает ночь.
Молчание и покой. Сонно бормочет река, не мешая слышать позвякивания уздечки и мягкого переступа лошадиных копыт. Из юрты моей знакомой старухи словно нехотя выползает дым. Голубая лента изгибается и тянется к реке. Мы молчим, я - глядя на небо, Ефим - на ведро с кулешом.
Потом я спрашиваю его:
- Откуда ты сам, Ефим? Здешний?
Он как раз выловил кусок мяса и пробует его разжевать.
- Нет, - говорит Ефим, - обождать надо, а то с этой закуской спор у нас будет. Ты, парень, с косолапым встречался когда?
- Нет, не доводилось.
- А я встретил недавно, но с подветра подошел. Убег от него, он и не увидел. Он сейчас злой. Ежели ты на него по ветру выскочишь - прямо бороться полезет. А ежели твой дух на него издали дохнет - уйдет. Сомневается он перед человеком.
Рассказывая о медвежьих привычках, Ефим быстрыми, точными движениями раскладывал на брезенте маленькие, красиво и аккуратно сделанные из коры туесочки - один с маслом, другой с медом, деревянную кружку и ложки, кулечек с солью и сухари. Затем он ослабил пояс и торжественно снял с огня кулеш. Чайник передвинул на главный огонь.
Мы приступили к ужину.
Медвежье мясо оказалось все же жестким и немного отдавало шерстью и жиром.
- Олень-то получше, - сказал я. - А тот, что ты предлагал купить, большой?
- Пудов на пятнадцать, однако. Вот видишь, зенки мои подпухли. Гнус меня на солонцах глодал, как я его караулил. Ведь там сиди не шелохнись, про табак и думку забудь. А гнус и рад.
Я много слышал про охоту на солонцах, но видеть ее мне никогда не доводилось. Ефим удовлетворил мое любопытство.