Снова стали перебирать и выворачивать карманы, и вот повезло - у Подрезова в пиджаке оказалась светленькая зажигалка: давеча, когда ехал в Пекашино, взял у шофера из любопытства - новая, - да и сунул по рассеянности к себе в карман.
Руки у обоих ходили ходуном, стучали зубы - от сырости, от вечернего холода, а еще больше от страха: а вдруг и зажигалка подведет.
Нет, есть, есть бог на свете: проклюнулся огонек. С первого щелчка.
Подрезов прямо в руки Лукашина - он пытал счастье - начал совать берестяные ленточки, и скоро забушевал огонь.
Первым делом они просушили одежду - наверно, целый час два голых мужика скакали вокруг жаркого костра в алом березовом сушняке, - потом принялись за обогрев изнутри. Крутым пуншем - полкружки горячего, с огня, чая и полкружки водки.
Подрезов мало-помалу стал приходить в себя. Еще недавно белое, как береста, лицо его раскалилось докрасна. Громовые раскаты появились в голосе.
- Жалко, что здесь застряли, сказал он. - А то бы мы сегодня с рыбой были.
- А по-моему, нечего жалеть, - возразил Лукашин. - Кто по такой воде за рыбой ездит?
- Вот именно что по такой. Курью под Роговом знаешь? Старое речище? Ну дак в такую воду, как нынешняя, рыба просто лезом лезет в эту курью. На зеленку. Ты только сетью горло перегороди - и вся с тебя забота.
В вечернем тумане на мысу задорно и чисто вызванивал подзвонок, который Лукашин перед выездом из поселка повязал своей кобыле, урчала и причмокивала вода в Сотюге, потом вдруг над их головой со свистом разорвался воздух похоже, утиная стая пронеслась мимо.
Лукашин с живостью поднял голову, посмотрел на розовый от костра круг в черном небе, а Подрезов не пошевелился. Сидел грузно на коряге, помешивал палкой в огне: должно быть, все еще не мог примириться с постигшей их неудачей.
Лукашин дососал подсушенную на огне папироску, встал. Ночь предстояла длинная, холодная, и надо было сходить за сеном: рискованно в такое время на голой земле лежать.
2
Стог был поблизости, за кустарником справа (тут, на Сотюге, Лукашин был как у себя дома), и он быстро обернулся.
Подрезов все так же сидел, склонившись над огнем, но без рубахи, точь-в-точь как солдат на фронте, когда того донимала шестиногая скотинка.
Лукашин пошутил, бросая на землю охапку сена:
- У нас сегодня по всем линиям война…
- Тебе весело, да? А у меня по всему телу красные пятна. - Подрезов вдруг смутился и начал натягивать на себя рубаху. - Иной раз бюро, пленум, надо мозгами ворочать, а я как в огне. Мне кричать, драться хочется, все крушить к чертовой матери…
- А медицина что?
- Медицина… Медицина, известно: надо солнце, надо морские купанья, спокойную жизнь… В позапрошлом году я был на курорте - год человеком жил, а нынче разве выберешься…
Над костром огромным снопом взметнулись искры - это Подрезов сгоряча бросил в огонь целый березовый кряж.
После молчания он вдруг сказал:
- А в общем-то, я обманщик… Права твоя Анфиса…
- Чего права? Это ты все насчет того давешнего разговора? Брось! Мало ли чего наскажет пьяная баба…
- Нет, - покачал головой Подрезов, - правильно она сказала. Накормить людей досыта - это всем задачам задача. Посмотри ведь, что у нас делается. Подрезов начал загибать пальцы. - Сорок первый, сорок второй, сорок третий, сорок четвертый, сорок пятый… Четыре года войны… да шесть после войны… Итого десять лет. Десять лет у людей на уме один кусок хлеба…
Лукашину теперь понятно стало, почему так мрачен сегодня первый секретарь. Не только, оказывается, из-за Сотюжского леспромхоза, который камнем висит у него на шее, но и из-за того разговора, который у них был перед поездкой на Сотюгу.
Он подбросил сена Подрезову - садись по-человечески! - сказал:
- Так будем хозяйничать, еще десять лет не накормим.
- А ты, между прочим, тоже хозяин. Почему плохо хозяйничаешь?
- Я хозяин? Ну-ну! Видал ты такого хозяина, который за одиннадцать копеек валенки продает, а они ему, эти валенки, обошлись в рубль двадцать? А у меня молоко забирают - так за одиннадцать копеек, а мне оно стоит все два рубля.
- А кто у тебя забирает-то? Государство?
- Ты меня на слове не имай! - Лукашин рывком вскинул голову. - Ну и государство. А что? Ленин после той, гражданской, войны как сказал? Надо, говорит, правильные отношения с деревней установить, не забирать у крестьянина все подряд…
- Так, сказал сквозь зубы Подрезов. - Еще что?
- А уж не знаю что, - отрезал Лукашин. - Только по-старому нельзя. К примеру, меня взять… хозяина… - Лукашин натянуто усмехнулся. - Я ведь только и знаю что кнутом размахиваю. Потому что, кроме кнута да глотки, у меня ничего нет. А надо бы овсецом, овсецом лошадку подгонять…
- Да так-то оно так, - промычал неопределенно Подрезов и поглядел по сторонам.
И Лукашин поглядел. Жутковато было - непривычные речи говорили они. А с другой стороны, думал Лукашин, кого бояться? Ночного ельника, лошадей, которые то и дело пучили на них из розового тумана свой огромный лошадиный глаз, костра?
Костер пылал жарко. Он заражал своей яростью. А потом, полезно, черт побери, первому секретарю знать, о чем думает народ. В Пекашине уж который год про это говорят. И тут хочешь не хочешь, а закрутишь шариками, полезешь в красные книжки сверять сегодняшнюю жизнь с Лениным…
- На брюхе плохая экономия, - сказал Лукашин. - Да и какой, к дьяволу, голодный - работник! У нас, бывало, в деревне Иван Кропотов… Кулак… Но в экономике толк понимал, будь здоров! Так он что говорил своей женке, когда утром вставал? Скупая, жадная была баба! "Корми работников досыта". Это у него первый наказ с утра был. Потому как понимал: сытый работник горы своротит, а от голодного один убыток…
- Все правильно, - сказал Подрезов, - но ты не забывай, что у нас война была.
- Ну, войну не забудешь, даже если бы захотел. Об этом, по-моему, нечего беспокоиться.
Лошади подошли к самому огню.
Лукашин схватил какую-то хворостину, замахнулся на них.
- Медведя, наверно, чуют, сказал Подрезов. - Тут, на Сотюге, их полно, а теперь темные ночи пошли - самое им раздолье. А я, знаешь, первого медведя когда убил? В двенадцать лет. Вернее, не я убил, а дедко меня капкан взял смотреть…
На севере любят рассказывать всякие были и небывальщины про медведей, и Лукашин любил их слушать, но сейчас он не поддержал Подрезова. Сейчас ему было не до медведей. У него все так и ходило, и кипело внутри. Шутка сказать такой разговор завели!
Они долго молчали, оба уставившись глазами в костер.
Наконец Подрезов сказал:
- М-да-а… Разговорчики у нас… Ели и те, наверно, головой качают… Потом встал, секретарским голосом подвел черту: - Ладно, хватит ели да березы пугать. Давай лучше еще по кружечке чайку дернем - и спать, раз уж мы здесь застряли.