Нет, она на этот счет думала без затей: секретарь к председателю зашел чаю выпить, пообедать - это нормально, это спокон веку заведено, а председателю ходить на дом к секретарю незачем. И даже нельзя. Потому что слух разнесется ты любимчик у секретаря, ох, нелегко жить будет.
Обо всем этом Анфиса хотела поговорить с мужем сразу же, как только тот на рассвете приехал от Подрезова, но не решилась. Надо сперва хорошенько подумать, прежде чем со своим мужем разговаривать, - вот до чего у них дошло.
Размолвки меж ними, само собой, случались и раньше - как же без этого в семье? - но размолвки только до ночи. А ночь примиряла их. Ночь сводила их воедино и душой и телом - они любили друг друга со всем пылом людей, не успевших израсходовать себя в молодости.
Теперь они спали врозь.
Первый раз Иван лег от нее отдельно в тот вечер, когда вышла эта история у орсовского склада.
Она знала: нельзя ей туда ходить. Ивану и без того на каждом шагу чудится, что она в его дела вмешивается, его наставляет. И все-таки пошла. Пошла ради самого же Ивана. Думала: мужики пьяные, Иван в судорогах - долго ли разругаться в пух и в прах? А вышло так, что хуже и придумать нельзя… А через день у них с Иваном опять была ссора. И ссора снова из-за того же Петра Житова.
Петр Житов приперся к ним на дом: нельзя ли, дескать, травы за болотом, напротив молотилки, пособирать - женка присмотрела?
- Нет, - буркнул Иван, - ты и так пособирал.
Это верно, поставили Житовы стожок на Синельге воза на два, да разве это сено для коровы на зиму?
Она решила замолвить за Петра словечко - как не замолвишь, когда тот глазами тебя ест?
- Давай дак, председатель, не жмись. Не все у нас с одной ногой.
Сказала мягко, необидно, а главное, с умом: любой поймет, почему Петру Житову разрешено.
Нет, глазами завзводил, как будто она первый враг его. А Петр Житов тоже кремешок: раз ты так, то и я так. Ищи себе другого бригадира на коровник, а я отдохну.
- Смотря только где отдохнешь, - припугнул Иван.
Анфиса только руками всплеснула: ну разве можно так разговаривать с человеком?
- Ну, довольна? - заорал на нее Иван, когда Петр Житов ушел от них. Опять мужа на позор выставила? Вот, мол, какая я, мужики, заступница ваша, а то, что мой муж делает, это не моя вина…
Она смолчала, задавила в себе обиду.
2
Хозяин с гостем пришли не рано, во втором часу, так что Анфиса все успела сделать: и обед приготовить, и пол подмыть - праздником сияла изба, - и даже над собой малость поколдовать.
Платье надела новое, любимое (муж купил!) - зеленая травка по белому полю, волосы на висках взбила по-городскому и сверх того еще ногу поставила на каблук: наряжаться так наряжаться.
В общем, распустила перья. Подрезов, привыкший видеть ее либо на работе, либо за домашними хлопотами, не сразу нашелся, что и сказать:
- Фу-ты черт! Ты не опять взамуж собралась?
Но Подрезов - бог с ним: посидел, уехал, и все. Муж доволен был. Вошел в избу туча тучей - не иначе как Подрезов только что мылил (вот ведь как дружбу-то с таким человеком водить), а тут увидел ее - заулыбался.
Анфиса сразу повеселела, молодкой забегала от печи к столу.
- Ну как, Евдоким Поликарпович, наше хозяйство? - завела разговор, когда сели за стол. - Где побывали, чего повидали?
- Хозяйство у вас незавидное. А знаешь почему?
- Почему?
Она ждала какого-нибудь подвоха - уж больно не по-секретарски заиграли у Подрезова глаза, - но поди угадай, что у него на уме!
А Подрезов шумно, с удовольствием втягивая в себя носом душистый наваристый пар от щей - она только что поставила перед ним большую тарелку, подмигнул, кивая на Ивана:
- А потому что больно часто его мясом кормишь. Не в ту сторону настраиваешь.
Шутка была обычная, мужская, и ей бы тоже надо от себя подбросить огонька - вот бы и веселье получилось за столом, а ее бог знает почему повело на серьезность.
- Нет, Евдоким Поликарпович, сказала она, - не часто нынче едят мясо в деревне. В налог сдают. И мы не едим.
- А это что? Из бревна варено? - Подрезов размашисто ткнул пальцем в свою тарелку. Он все еще шутил.
- А это я овцу свою недавно зарезала.
- Для меня? - Подрезов сразу весь побагровел. Иван стриганул ее глазами: ты в своем уме, нет? А ее как нечистая сила подхватила - не могла остановиться:
- Да чего на меня зыркать-то? Евдоким Поликарпович без меня знает, как в деревне живут. А ежели не знает, то сам глаза завесил.
- Кто завесил? Я?
- А то нет? - Поздно было уже отступать. Разве закроешь сразу плотину, когда вода хлынула? - Я-то не забыла еще, как ты в сорок втором году к нам приехал. Помнишь, Новожилов помер и тебя первым назначили? Ну-ко, вспомни, что ты тогда нам говорил?
- Есть предложение выпить, сказал, чеканя каждую букву, Иван. Специально для нее, чтобы одумалась.
- Нет, обожди, - сказал Подрезов. - Пускай уж до конца говорит.
- А чего говорить-то? - Анфиса тоже начинала горячиться: муж рот затыкает, словно она невесть что мелет, гость набычился - вот-вот рявкнет. - Разве сам-то не помнишь? "Бабы, потерпите! Бабы, после войны будем досыта исть…" Говорил? А сколько годов после войны-то прошло? Шесть! А бабы все еще терпят, бабы все досыта куска не видели…
Анфиса, покамест говорила, нарочно не глядела в сторону мужа, чтобы все высказать, что на сердце накипело, зато когда отбарабанила - озноб пошел по спине. Нехорошо, ох, нехорошо получилось. Подрезов у них гость, и разве такими речами гостя угощают? А насчет мяса так она и вообще зря разговор завела. Кто поймет ее как надо?
Подрезов не ел, муж не ел - она не глазами, ушами видела это. И она кусала-кусала свои губы, ширкала-ширкала носом, как простуженная, и - только этого и недоставало - вдруг расплакалась.
- Ты уж не сердись на меня, Евдоким Поликарпович. Сама не знаю, как все сказала. Может, оттого, что я ведь тоже не со стороны на все это глядела… Я ведь тоже бабам так говорила…
- Но здесь не бабы! - отрезал Иван.
Она хотела встать - чего давиться слезами за столом, - но рука Подрезова властно удержала ее.
- Анфиса, мы с тобой когда-нибудь пили?
- Вино?
- Да.
- С чего? Я ведь у тебя в любимчиках не ходила. Ты меня все годы в черном теле держал…
- Так уж и держал?
- Держал, - сказала Анфиса. - Чего мне врать?
Подрезов налил граненый стакан водки. Полнехонький, с краями, воплавь, как говорят в Пекашине. Поставил перед ней.
- Выпей, Анфиса, со мной. Только не отказывайся, ладно?
Вот так именитого-то гостя принимать: то сивер на тебя нагонит, то жар. Ну а как своя, домашняя гроза?
Выпей! - приказал глазами Иван.
Анфиса голову вскинула по-удалому, по-бесшабашному: сама коней в топь завела, сама и на зелен луг выводи.
- За такого гостя можно выпить.
- Нет, не за гостя, - сказал Подрезов.
- А за кого же?
- За кого? А ни за кого. За то, что мы с тобой тут, на Пинеге, фронт в войну держали…
Выпила. По уму сказал слова Подрезов. Чуть не половину стакана опорожнила, а потом и того хлестче: дно показала. Иван виноват. Сказал бы - стоп, и все. А то не поймешь, чего и хочет. Выпей, а как выпей - все или только пригуби? А Подрезов - известно: покуда на своем не поставит, не слезет. "Выпей! Докажи, что зла на меня не держишь…"
И вот Анфиса глубоко вздохнула, набрала в себя воздуха, как будто в воду нырнуть хотела, прислушалась (как там сын в задосках?) и - будем здоровы.
Минуты две, а то и больше никто не говорил - не ждали такого, и в избе до того тихо стало, что она услышала, как в своей кроватке зевнул во сне Родька.
Первым заговорил Подрезов:
- Дак, значит, я обманщик, по-твоему, Анфиса? Да?
"Так вот ты зачем меня вином накачивал! Чтобы выпытать, что о тебе думают. А я-то, дура, уши развесила, думала - он труды мои вспомнил".
- А сам-то ты не знаешь! - сказала Анфиса и прямо, без всякой боязни глянула в светлые, пронзительные глаза Подрезова. - А по мне, дак человек, который слова не держит, обманщик. Вот ты по колхозам ездишь. Не стыдно в глаза-то людям глядеть? А мне дак стыдно…
- Ты опять про свое? - цыкнул Иван.
- А про чье же еще? - Она и на него глянула во все глаза.
- Да пойми ты, дурья голова, от секретаря все зависит? Думаешь, он всему голова?
- А кто же? Разве помимо евонной воли каждый год у нас выгребаловку делают? Чьи - не его уполномоченные с утра до ночи возле молотилок стоят?
- Правильно, Анфиса, мои, - сказал Подрезов. - Только покамест без этой выгребаловки, видно, не обойтись. Про войну забываешь.
- Ничего не забываю. А только докуда все на войну валить? Чуть кто вашего брата против шерсти погладил - и сразу война. Да ведь войны-то и раньше бывали. После той, гражданской, уж на что худо было. Гвоздя не достанешь, соли не было - кислое молоко в похлебку клали. А года два-три прошло - ожили. А теперь карточки уж который год отменили, а деревенскому человеку все в лавке хлеба нету, только одним служащим по спискам дают. Долго это будет? А скажи-ка на милость, трава каждый год под снега уходит, а колхознику нельзя для коровенки подкосить - тоже война виновата?
- Ну, села на любимого конька…
- Села! - с запалом ответила мужу Анфиса. - И тебе это говорю: не умеешь с народом жить, все войной, все войной на людей, за каждую охапку сена калишь…
- Да если их не калить, они колхозное стадо без кормов оставят! И так ни черта не работают.
- А по мне, дак больно еще хорошо работают. За такую плату…