3
Подрезов стоял у бокового итальянского окна, как бык, упершись своим крепким широким лбом в переплет рамы, - верный признак того, что не в духе. А почему не в духе - гадать не приходилось.
С заготовкой кормов в районе плохо, строительство скотных помещений сорвано, план летних лесозаготовок завален. По всем основным показателям прорыв! А раз прорыв - значит, тебя лопатят на всех областных совещаниях и даже в печати расчесывают твои кудри. Каково? Это при его-то гордости да самолюбии!
Правда, в самом главном - в лесном деле - у Подрезова было оправдание: район переживал период реорганизации - от лошади переходили к трактору, от "лучка" к электрической пиле, словом, внедряли механизацию по всему фронту работ.
Но реорганизация реорганизацией - об этом можно иногда напомнить первому секретарю обкома, да и то когда он в хорошем настроении, - а срыв государственного плана есть срыв. И когда? В какое время? Два года подряд…
- Что скажешь?
То есть какого дьявола разъезжаешь по району, когда дорог каждый час? Вот как надо было понимать вопрос Подрезова.
- Насчет жатки хлопочу.
- А Худяков что? Не дал? - Подрезов уже знал про поездку Лукашина в Шайволу.
- Худяков вроде дает, да только за калым.
- Ну насчет калыма говорить не будем. Здесь райком, а не базар, - отрезал Подрезов. Это означало: договаривайтесь сами, а меня не вмешивать.
Ладно, подумал Лукашин, и на том спасибо.
- Сенокос гонишь? - Подрезов уже отошел от окна и, твердо ставя массивную ногу в запыленном, туго натянутом на мясистых икрах сапоге, зашагал по кабинету, красному от вечерней зари.
Лукашин доложил коротко, как обстоят у него дела, и вдруг ужасно разозлился. И на себя, и на Подрезова.
Его не первый раз вот так принимает Подрезов, и благо бы на народе - тогда чего обижаться. Секретарь. Надо вожжи в руках держать. А то ведь он и наедине удилами рот рвет.
И вообще, что у них за отношения? Приятелями их не назовешь - Подрезов всегда стену ставит, - но и делать вид, что он, Лукашин, для Подрезова только председатель колхоза, тоже нельзя. Не каждому председателю позвонит первый секретарь: "Ну, как живешь-то? Заглянул бы, что ли…"
Лукашин заглядывал, они целую ночь пропадали на рыбалке, ели из одного котелка - казалось бы, свои в доску.
Черта лысого!
Через неделю, через две, когда Лукашин приезжал в райком на очередное совещание. Подрезов едва узнавал его, а уж колхоз пекашинский разделывал под орех…
Однажды после такого разделывания Лукашин месяца три не заходил к Подрезову в кабинет. И не только не заходил, но и всячески избегал прямых встреч с ним вплоть до того, что, завидев на улице хозяина района, демонстративно сворачивал на другую сторону.
Подрезов первый пошел на примирение. Да как!
Раз вышел из райкома со своей свитой - кто там такой храбрый шагает по мосткам на той стороне и не здоровается?
- Лукашин, ты?
- Я.
- А чего не подходишь?
- А чтобы не подумали, что подхалимничаю.
- Хорошо, сказал Подрезов. - Раз ты не подходишь, я подойду.
И что же? Пошлепал через грязную дорогу на виду у всей свиты - здороваться с председателем колхоза…
- Ну, как Худяков? Видел хозяйство? - спросил Подрезов.
Лукашин молчал, хотя об этом-то он и собирался говорить. Не сплетничать, не доносить - это попервости только ему хотелось как следует причесать своего соседа, - а разобраться прежде всего самому: как хозяйничает шайвольский председатель? Насколько верны эти россказни насчет тайных полей?
В кабинет вошел сияющий помощник Подрезова.
- Телеграмма, Евдоким Поликарпович. Приятная. Подрезов быстро развернул протянутый листок, пробежал глазами.
- М-да, род Подрезовых пошел в гору. У сына дочь родилась, так что я теперь дважды дед. - Он горделиво, по-молодецки вскинул свою большую умную голову и кивнул Лукашину: - Есть предложение двинуть ко мне. Как ты на это смотришь?
Лукашин замотал головой: нет. Он по всем статьям должен ехать домой, да и надоели ему эти перепады в подрезовском настроении. Но разве Подрезов отступится от своего?
- Нет, нет, пойдем. Да ты у меня еще и не бывал, так?
Потом вдруг снял трубку, сам позвонил в Пекашино: передайте Мининой - муж задерживается на совещании…
4
Подрезов жил недалеко от райкома в небольшом желтом домике с красным, пестро разрисованным мезонинчиком.
Кроме этого мезонинчика, у дома была еще одна достопримечательность кусты черемухи и рябины, посаженные тут еще старым хозяином, доверенным знаменитых пинежских купцов Володиных. Но Подрезов кусты эти основательно поукоротил - он любил, чтобы жизнь била в его окна.
Света в верхнем этаже, где жил Подрезов, несмотря на поздний час, не было, но сам Подрезов нисколько не удивился этому.
По крутой лестнице высокого, на столбах, крыльца они поднялись наверх, вошли в сени.
Подрезов чиркнул спичку. На той стороне длинных сеней обозначились зыбкие переплеты черной рамы, дверь сбоку с большим висячим замком.
- Иди туда. Замок это так, вроде пугала. А я сейчас.
Лукашин по-ребячьи, совсем как в далеком детстве, вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, пошагал в темноту, потом долго шарил по стене, отыскивая замок.
Яркий свет ударил ему в глаза, когда он наконец открыл дверь. Подрезов с лампой в руке встречал гостя у порога.
- Устраивайся. А я буду хозяйничать. Женку не трогаю. Она у меня нездорова.
Запели, заходили половицы под ногами увесистого хозяина, захлопали двери Подрезов раза три выходил в сени. На столе, накрытом старенькой клеенкой, появилась квашеная капуста, соленые грибы, редька.
- Тебя упрекал как-то - без рыбы живешь, а у меня тоже небогато. Тоже на лешье мясо больше нажимаю. А надо бы рыбки-то достать… Чего все глазами водишь? Непривычно?
Лукашину действительно было непривычно. Столярный верстак, рубанки, фуганки, стамески, долота… Самая настоящая столярка! И у кого? У первого секретаря райкома.
- Не удивляйся, сказал Подрезов, - я ведь, брат, по специальности столяр. Не слыхал? Да и столяр-то, говорят, неплохой. Поезжай в верховье района - там и теперь шкафы моей работы кое у кого стоят. Мне двенадцать, что ли, было, когда меня отец стал с собой по деревням таскать… И вот когда в райком запрягли, специально это хозяйство завел. Хоть для разминки, думаю. Черта лысого! Забыл, как и дерево-то под рубанком поет. А ведь когда-то я с закрытыми глазами на спор мог сказать, что в работе - елка там, сосна или береза… По звуку…
Подрезов налил гостю, себе, чокнулся, выпил. Потом, смачно хрустя капустой, смущенно подмигнул:
- Ну, еще какие вопросы будут? В разрезе автобиографии первого? Образование - начальное, семейное положение - женат. Старший сын - техник. Ребенком вот обзавелся. Дочь - учительница. Замужем. И тоже с приплодом. Так что я по всем статьям дед.
- А сколько же этому деду лет?
- Мне-то? А как ты думаешь?
- Ну, думаю, лет на пять, на шесть меня старше, не больше.
Подрезов довольно захохотал, слезы навернулись на его голубых, с бирюзовым отливом глазах.
- Ты с какого? С девятьсот шестого? Так? Так. Подрезова, брат, не надуешь. Всех своих коммунистов знаю. А в войну и лошадей по кличкам знал. По всему району, во всех колхозах. Бывало, к примеру, твоей Анфисе звонишь. "Нету, нету лошадей, Евдоким Поликарпович!" Как так нету? А Туча где у тебя? А Партизан? А Гром? Мининой и крыть нечем.
- А все-таки сколько же тебе лет? - спросил Лукашин.
- Хм… Нет, я тебя маленько помоложе. По годам, - как бы мимоходом бросил Подрезов. - С девятьсот седьмого. Знаю, знаю - старше выгляжу. Не ты первый удивляешься. Я, брат, рано жить начал - в этом все дело. Знаешь, сколько мне было, когда я первый раз женился? Семнадцать. - Подрезов смущенно заулыбался. - А жене моей двадцать один, и я ее ученик…
Заметив недоверчивый взгляд Лукашина ухмыльнулся:
- Думаешь сказки рассказывает Подрезов? Нет, правды не пересказать. Выру, речку, знаешь? Приток Пинеги? Ну дак я белый свет, а вернее, ели да сосны на этой самой Выре впервой увидел. Там моя родина. Выселок. За девяносто верст от ближайшей деревни. Беглые солдаты когда-то, говорят, скрывались. Школы до революции, понятно, не было - двадцать домов население. И вся твоя академия Псалтырь да Библия, да и то по вечерам, когда ты уж лыка не вяжешь. Я с восьми лет стал за верстак, а в десять-то я уже рамы колотил… И вот когда мне повернуло уж на семнадцать, приезжает к нам учительница. Первая. Культурную революцию делать. В одна тысяча девятьсот двадцать четвертом году…
- Памятный год, сказал Лукашин.