- А у тебя не выходят? Значит, неспособный, - отрезала Марья и пошла по улице.
Калина посмотрел ей вслед, покачал головой:
- Норовистая, идолова баба! На козе не подъедешь…
На дороге группками стояли казаки и мужики, спорили о достоинствах машины-косаря, предсказывали новое богатство Загорулькиным.
А по улице - точно гурт скотины прогнали - туманом плыла серая горячая пыль.
2
Оксана смотрела на Яшку и думала: "Самолюбивый парень. И красивый, но дикий какой-то. Даже не подошел, не поздоровался". А вслух сказала:
- Яков Загорулькин совсем не такой, как другие ваши хуторские парни.
- Всем вышел парень, только гордец - страсть! А тебе такой нравится? - не без лукавства спросила Настя.
Оксана сделала пренебрежительную гримасу, а Настя звонко рассмеялась.
Вернувшись во двор, Настя закрыла дверь хаты на крючок, и сестры пошли на речку купаться.
Этим летом Одсана приехала на хутор во второй раз. Давно-давно, когда ей было всего два года, по бедности Игнат Сысоич Дорохов отдал ее на воспитание управляющему имением новочеркасского помещика, Владимиру Владимировичу Задонскову. Шил тогда Игнат Сысоич в чужой землянке, чеботарил и работал больше на чужих загонах, так как сам сеял на арендованной земле три десятины, а детей было - Леон да три дочки. Марья плакала, - ей было жалко отдавать дочку чужим людям, но вдовец и бездетный Владимир Владимирович, часто проезжая через хутор, убедил ее в том, что Аксюта будет только благодарна матери, обещал дать ей образование, вывести ее в люди, и Марья согласилась.
Задонсков выполнил свое обещание: Оксана жила в Новочеркасске беззаботной, обеспеченной жизнью, и ей оставалось учиться еще только год, чтобы окончить гимназию.
Марья и Игнат Сысоич приезжали к ней под видом крестных. И Оксана долго не могла понять: как случилось, что у нее, рожденной в богатой, интеллигентной семье, оказались крестными эти простые, хуторские люди, которые даже говорить правильно не умеют? Постепенно она пришла к убеждению, что здесь кроется какая-то тайна. С годами Оксана все больше привязывалась к своим "крестным" и не раз вызывала горькие слезы у Марьи.
Прошлой весной Задонсков умер. Оксана случайно нашла его дневник, и ей раскрылась тайна ее происхождения. Потом она узнала, что у нее есть брат, сестры. И с этой поры все вдруг изменилось. Оксана почувствовала себя в городе чужой, ей стало казаться, что все знают теперь о ее происхождении и общаются с ней только потому, что воспитательница ее, - сестра Задонскова Ульяна Владимировна, - близкая родственница помощника наказного атамана. Оксану потянуло к родным. Прошлый год, накупив гостинцев, она впервые за пятнадцать лет поехала в хутор. Но увы! Жизнь родных вызвала в ней тягостные чувства.
С шахты в то время на хутор приехала погостить старшая дочь Дороховых, Варя, с мужем Чургиным. Оксана сдружилась с ними, потом поехала на шахту. В Новочеркасск она вернулась грустной. Жизнь показала ей такие стороны, о которых она до этого не имела ни малейшего представления. А тут еще Чургин наговорил о несправедливости устройства общества столько, что голова кругом пошла.
Ульяна Владимировна заметила перемену, происшедшую в Оксане, и все поняла. В этом году Ульяна Владимировна предложила Оксане провести лето в имении знакомого помещика, две дочери которого воспитывались в институте благородных девиц. Оксана заколебалась. Ей вспомнились слова зятя Чургина: "Оксана, что бы ты ни делала, кем бы ни стала, всегда помни одно: ты вышла из простого народа и не должна чуждаться родных". И она решила поехать на хутор.
Сейчас Оксана шла на речку купаться, а думала о Яшке, и мысленно видела его - сильного, смелого, как степного орла. И ей хотелось скорее встретиться с ним, поговорить… "Но о чем говорить? Он окончил только сельскую школу. Что общего может быть между нами? - спрашивала она и тут же начинала спорить сама с собой: - Нет, это не простой парень… Он особенный". Какие-то новые чувства охватывали ее сегодня, а какие - она боялась даже подумать, - так чуждо было ей все хуторское и отталкивало простотой своей и дикой силой.
- Ну, вот и речка. Это девчачье место, Аксюта, так что ты не стесняйся и раздевайся совсем, - сказала Настя, когда они пришли под скалу, и вмиг сбросила’ с себя юбку.
Спустя немного времени речка огласилась шумливыми девичьими возгласами, смехом. Словно к голосам этим задумчиво прислушивались развесистые вербы, мерно покачивали кудрявыми макушками и тихо-тихо шелестели глянцевитыми мелкими листьями.
3
Игнат Сысоич Дорохов вернулся домой раньше всех. Не обратив внимания, что дверь была на крючке, он окликнул, есть ли кто в хате, потом устало сел в тени на завалинке, небрежно сдвинул на затылок старенький черный картуз и стал крутить цыгарку. В глазах его все еще стояла лобогрейка.
- Та-ак, машина, значит… Сама будет косить хлеб - шутка ли, а?! - восхищался он лобогрейкой. - Вот он какой, Загорулькин! Веялку купил, теперь самокоску выписал, а там, гляди, еще что-нибудь у него прибавится. Это же беда, как везет человеку! А тебе… - он махнул рукой, не договорив, и опять, в который раз, мысленно стал поносить судьбу-мачеху за то, что не родила его казаком да обделила капиталом-счастьем.
Исконный хлебороб и неустанный труженик, он только и жил тем, что из года в год надеялся зажить лучше, да все как-то не удавалось ему дождаться этого, и каждый новый год был не радостней минувшего, а часто и вовсе приходилось кормиться чеботарным своим ремеслом да заработками Леона и Насти на чужих загонах. Но велико было терпение Игната Сысоича. И разочаровывали его неудачи, и сам он, в пылу гнева, не раз давал себе зарок не ломать голову над всевозможными планами улучшения хозяйства, а нет! Не давало душе покоя чужое богатство, и он ничего не мог поделать с собой.
Вот и сейчас: Загорулькин купил лобогрейку, а Игнат Сысоич уже думал о том, как бы привезти такую же, пусть даже не такую - похуже, но привезти обязательно в свой двор, на свой загон. Ведь ею можно быстро косить хлеб, заработать денег у богатых людей, а там - заарендовать хорошую землю, увеличить посев… да мало ли можно сделать, имея такую машину? Он забыл, что у него всего-навсего была одна лошадь да корова и не было лишнего пятака на табак.
- Ты дома? А я его там смотрю, - раздался у калитки голос Марьи, - Когда же ты прошел мимо баб?
Игнат Сысоич не слышал. Наклонясь и руками поддерживая голову, он задумчиво смотрел, как возле погреба черненькой цепочкой взад-вперед деловито сновали муравьи, как они, приподнимаясь всем тельцем, неудобно волокли соломинки, Овес, подсолнечную шелуху. Встречные поспешно сворачивали с пути, чтобы не задеть за добычу товарища, другие, уцепившись за нее, помогали доставить до расщелины в земле и вместе исчезали в потайном своем жилище. Одному красноватому большому муравью никак не удавалось отправиться по своим делам: вот он вылез из щели и опять было подался куда-то за угол погреба, но тут ему повстречался крошечный муравей с подсолнечным зернышком. Большой остановился, обежал вокруг зернышка и, изловчившись, цепко схватил его и поволок к трещине в земле, а тот, что принес, повернул назад. "Помогли б тебе, парень, кабы ты человеком был!.." - подумал Игнат Сысоич.
- Ты не оглох? - снова окликнула, подходя к нему, Марья и осеклась. На земле лежала опрокинутая макитра. Марья торопливо взяла ее, осмотрела выщербину.
- Вот еще беда-то… - сокрушенно сказала она, осматривая старую глиняную посудину. - Свинья небось?
- Николай-угодник, - недовольно отозвался Игнат Сысоич и стал прилаживать фитиль к кремню, чтобы выбить огонь.
- Ах ты ж, окаянная худоба! Ну, подумайте!
- Думай теперь… Не совали бы нос не в свое дело - хозяйству больше пользы было бы. Тоже мне косарши! Бабы, а рассуждают, как и понимающие, - медлительно, с насмешкой проговорил Игнат Сысоич и досадливо сплюнул.
Марья с укором покачала головой, посмотрела на его исписанную глубокими морщинами шею, опаленные цыгарками седоватые усы и поставила макитру на завалинку.
- Бесстыжие твои глаза, как я посмотрю! Что ж я, как с неба упала на хутор? Коса-а-рши, - повторила она, сощурив глаза, и скрылась в хате.
Игнат Сысоич и сам хорошо знал, что Марья работала так же, как и он, а при нужде смогла бы вести дела не хуже его, что она всегда помогала ему советом и, во всяком случае, понимала в тонкостях хозяйства не меньше его. И ему стало неловко, захотелось загладить свою грубость ласковым словом. Но за тридцать лет горькой совместной жизни забылись такие слова.
- Ну ладно, к слову пришлось - чего ж теперь… - миролюбиво сказал он и, вздохнув, продолжал: - Нет, ты скажи: до каких выдумок дошел человек! Машина - косарь, а? Да-а… Загорулька теперь нос задерет повыше вон тех тополей панских. Первый хозяин на станицу. Спасибо, если здороваться не перестанет.
Помолчав немного, он простодушно спросил:
- Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?
- Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, - насмешливо отозвалась Марья из чулана.
Настроение у Игната Сысоича сразу испортилось. Как так - не надеяться разбогатеть? Разве Нефед Загорулькин всегда богатым был? Полтораста голов скота, косяк лошадей, более ста десятин земли - ведь все это нажито? "Ну, этот казак - ладно, а дружок Фома? Мужик же, а вот догребся-таки до берега, вылез, бог дал, из нужды", - подумал Игнат Сысоич о своем богатеющем друге Фоме Максимове.
Так - без земли, без тягла, без денег - думал Игнат Сысоич богатеть, и ему обидно было, что жена смеется над ним.