В глубине темного штрека забелел большой крест - два свежих, со снятой корой горбыля, скрепленных большими гвоздями.
- Ну вот, пришли! - объявил Гаврила.
Глаза его суматошно пугливы, не смотрят на крест. Лампа в руках прыгает, и слышно, как дробненько постукивают зубы.
Никанор бросил себе под ноги шубу и валенки, сел на них, начал снимать сырые тяжелые лапти и разматывать почерневшие, местами пегие портянки.
- Газ замерял? - деловито, будничным голосом спросил он.
- Замерял, замерял! - с угодливой поспешностью ответил Гаврила.
- Когда?
- И вчера и сегодня.
- Ну и как?
- Известно как… язычок пламени тянется кверху, синеет венчиком… Гнездо гремучки, а все ж таки для огня в самый раз.
- Ну это мы ще посмотрим, как оно там…
Обувшись в валенки, Никанор взял лампу, твердо направился к дыре, ведущей в Атаманий куток. Перед крестом остановился. Сломать или просто перешагнуть? Схватил верхний конец горбыля, сломал, переступил рогатку. Стал на четвереньки и пополз.
В нос резко шибануло запахом тухлых яиц. Темнота показалась тут мрачнее, гуще, неподатливее, чем в штреке, - огонь лампы резал ее, как ножом, и след сейчас же затягивало мраком. Откуда-то доносилось хлюпающее, шипящее клокотание, будто кто-то жадно вместе с водой пил и воздух.
Никанор остановился и, не дыша, долго прислушивался. Поднял над головой лампу, осветил пласт и увидел плоскую рваную щель, хрипящую невидимым газом.
Направил свет лампы вправо, влево по угольной стенке, - вот еще одна щель и еще… А сколько их еще невидимых!
Гиблое, проклятущее место! Недаром его закрестили горбылями.
Неторопливо, строго соразмеряя свои движения, подполз к рыхлой стенке пласта. Уголь черный, тусклый, без блеска, сырой, не отражающий света.
Осторожно, словно свечу навстречу ветру, поднес Никанор лампу к подножию пласта. Язычок пламени удлинялся, приобретал упругость, меняя желто-малиновый цвет на бледно-золотистый, обрастал сверху голубовато-прозрачным коготком. И чем выше, ближе к пласту поднимал Никанор лампу, тем сильнее, ярче светился венчик пламени…
- Ну как? - послышался снизу, из штрека, заискивающий голос.
Никанор не удостоил Гаврилу ответом.
Выполз в штрек, отдышался, согнал со лба жаркий пот, процедил сквозь зубы:
- Гнездо… а все ж таки мы его подпалим.
- Ну и слава богу! - шумно вздохнул Гаврила и побежал к телефону "Эриксон", висящему на крепежной стойке. Неистово завертел ручкой и, захлебываясь, радостной скороговоркой доложил хозяину "Веры, Надежды и Любови":
- Карл Хранцевич, воля ваша полностью выполняется. Так, так… Готов. Уже переобулся. Одевается… Слушаюсь. Буду доносить…
Гаврила повесил трубку, танцующей иноходью вернулся к Никанору. Тот уже натянул на себя вывернутую шубу и лежал в узкой, как гроб, сточной канаве, полной черной воды. Когда длинная белая шерсть потемнела от влаги, а валенки набухли сыростью, Никанор выкарабкался из канавы. Темная вода ручьями стекала с него на сизую почву.
- Вот и хорошо! Никакой огонь тебе не страшен.
Никанор брызнул в лицо Гаврилы рукавом отяжелевшей шубы.
- Ты, ворон, не каркай! Чуешь?
- Слышу! - покорно откликнулся Гаврила и замер.
Никанор намочил овчинную шапку и глубоко, по самые уши, надвинул ее на голову. Сполоснул в черной воде канавы рубашку, туго обвязал шею и лицо. Оставил лишь узкие прорези для глаз. Надевая рукавицы, вспомнил о факеле.
- Эй ты, давай спички! - глухо приказал он десятнику.
Тот подстреленным зайцем выскочил из угла штрека, где затаенно сидел, подал теплый сухой коробок.
- Вот… - тихо шепнул Гаврила.
- Боишься?.. Вздуй факел! - властно, во весь голос прогудел Никанор.
Гаврила чиркнул спичкой - сломал, чиркнул другой - опять сломал. Третью Никанор отобрал. Зажелтела тусклая капля огня. Никанор бросил ее на факел, лежащий на почве, и штрек, задавленный темнотой, вдруг вспыхнул, ярко осветился, и Никанор увидел множество пар крепежных рам, убегающих далеко-далеко.
Поднял факел с земли, взметнул над головой.
- Ну, я пошел.
- С богом! - Гаврила хотел было перекреститься, но раздумал, тронул мокрый рукав шубы. - Никанорушка, слушай-ка, дружище, ты б того… этого… дай на хранение золотые… Боязно, как бы не потерял такой капитал в суматохе.
Никанор зло, усмешливо блеснул глазами.
- Не загублю, не бойся. Золото уже приросло к моей шкуре, - он резко выбросил руку, шлепнул десятника мокрой рукавицей по отвисшей губе. - Разумеешь? Так шо тебе, друже, придется свежевать меня, разом с шкурою брать золото, в случае… Эх, ты!
- Никанорушка, спаси и помилуй тебя!..
- Брысь, паскуда, шоб тобою тут и не пахло!
Никанор размахнулся факелом - огонь туго, парусно зашуршал на встречной струе, засвистел.
Страшен был Никанор в сырой тяжелой шубе, в валяных мокроступах, в набухшей шапке, с забинтованным лицом.
Гаврила тихо, задом, задом и бочком, отступил к телефону и там замер, повис на трубке.
Никанор опустился на четвереньки, зажал факел в зубах и пополз в Атаманий куток.
- Паа-шел… - срывающимся шепотом доложил Гаврила. Телефонная трубка трепетала в его руках. - Пошел, пошел!.. Не могу громче, господи, боюсь… А если выпал получится… И косточек своих не соберу…
Гаврила замер. Не отрывая от уха трубки, вглядывался в глубину штрека. Она снова была темной, лишь чуть розовела слева, где была закрещенная щель.
Никанор полз по тому невидимому руслу Атаманьего кутка, который кое-как омывался свежими струями воздуха. Пламя факела туго рвалось вперед на гриве подземного ветерка, мирно потрескивало, ярко, празднично освещало забой. В его непривычном свете все казалось необычным: крепежные стойки - толстенными, золотыми, почва - чугунно-сизой, пласт стеклянно искрился, кровля нависала предутренним небом.
"Может, хватит? - Никанор остановился. Оглянулся через плечо, взглядом измерил расстояние до щели. - Аршин десять прополз, не меньше. Хватит!" - И сердце его оглушительно забилось. Вот она, вплотную приблизилась его минута, может быть, последняя в жизни…
Он лег, держа факел на свежей струе, и запоминал обратную дорогу к щели.
Кожей, нутром, горьким шахтерским опытом своим чувствовал Никанор, на какой пошел риск. Если метана мало, то он вспыхнет и сгорит. Если же много, сверх всякой нормы, то…
Он живо представил себе, что тут сейчас, как только он сунет факел в забой, может произойти… И от этой мысли он невольно вздрогнул, перед глазами встала страшная картина: подожженный газ всепожирающим пламенем мечется вверх, вниз, вправо, влево, ищет пищу, горючее, растет, накаляется и, став молнией, с бешеной скоростью несется по штрекам, разливается по всем забоям, рушит крепление, сжигает людей, ломает им хребты, головы…
Никанор лежал на русле свежей струи, лицом к закрещенной щели, и набирался решимости. Отгорело уже яркое пламя факела, и он начал чадить, а Никанор все не решался. "Еще минута, - подумал он, - и все пропало, уплывут золотые…"
Никанор переложил факел в правую руку и медленно, вершок за вершком стал подвигать пламя к пласту, к газовому "кублу". Палка длинная, далеко достать можно.
С первым блеском молнии пожара он готов был ринуться вниз, на спасительную дорогу, в штрек.
Ждал пламени каждую секунду, и все-таки оно вспыхнуло неожиданно, ослепило, ахнуло, обожгло, завертело, затуманило, оторвало от почвы, понесло…
Очнулся Никанор в штреке, в сточной канаве.
Перед ним стоял на коленях узколицый человечишко и радостно трясся, скаля мышиные зубки. Кажется, Гаврила?..
Никанор все разом вспомнил и спросил:
- Ну… горит?
- Сгорел, проклятущий. Подчистую! Карл Хранцевич велели благодарствовать. Вставай, Никанорушка! Пир горой тебя дожидается.
Никанор выбрался из канавы, по-собачьи отряхнулся, сбросил тяжелую шубу.
- Зря дожидается. Нема часу пировать. Строюсь я. Чуешь? Строюсь!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Остап до гудка появился на литейном дворе домны. Стуча тяжелыми колодками по железным плитам, с рукавицами за поясом, с открытой богатырской грудью, щедро приветливый и бравый, обошел круглую башню доменной печи, стараясь попасть на глаза инженеру, мастеру или в крайнем случае десятнику - пусть знают, что не гнушается работой, не жалеет своего времени.
На чугунной канаве столкнулся с десятником Бутылочкиным, протянул ему обе руки и стал ниже ростом, будто врос в землю.
- А, крестный! Мое почтеньице, Микола Николаич. С добрым утром! Как спалось?
Остап старался говорить по-городскому, избегая деревенских слов, оскорбляющих, как он думал, умственность Бутылочкина.
Бутылочкин отвел Остапа в сторонку, доверчиво, как другу, сказал:
- Плохо спалось, дорогой, плохо. Перегулял вчера на крестинах у горнового Ярошенки. Беда. Трещит башка. Не знаю, как и достою горькую упряжку. Не поможешь моему горю, Остап?
Остап догадался, чем он может подсластить "горькую упряжку" своего благодетеля, крестного отца. Молча полез в дальний карман, молча достал серебряный рубль, молча прилепил его к ладонной мякоти десятника.
- Благодарствую! Я у тебя, дорогой, в долгу не останусь. Быть тебе горновым, попомни мое слово. Замолвлю словечко перед начальством.
"Зря стараешься, десятник, - думал Остап. - Не нуждаюсь в поблажках. Своими руками, слава богу, могу заработать место горнового".