- Я тебе, драному в стос, покажу с нюхом с твоим!.. Я тебе… - рычал Морозка, сбоку суя кулаком и злясь, что парень не отпускает его, поэтому нельзя хорошо размахнуться.
- Ну, ребятишки! - сказал над ними чей-то удивленный голос. - Вон они что делают…
Две больших узловатых руки спокойно вклинились между ними и, схватив обоих за воротники, растащили в разные стороны. Оба, не поняв, в чем дело, снова ринулись друг к другу, но на этот раз получили по такому увесистому пинку, что Морозка, отлетев, ударился спиной о дерево, а парень, зацепившись за валежину и помахав руками, грузно осел в воду.
- Давай руку, подсоблю… - без насмешки сказал Гонча-ренко. - Удумали тоже!
- Да как же он, стерва… гадов таких… убивать мало!.. - кричал Морозка, порываясь к мокрому и оглупевшему парню. Тот, держась одной рукой за Гончаренку и обращаясь исключительно к нему, другой бил себя в грудь, голова его тряслась.
- Нет, ты скажи, нет, ты скажи, - повторял он, чуть не плача, - значит, всякому так: захотел - и в зад, захотел - и в зад?.. - Заметив, что к месту происшествия стекается народ, он пронзительно закричал: - Рази виноват, виноват кто, что жена, жена у его…
Гончаренко, опасаясь скандала, а еще больше за Морозкину судьбу (если о скандале узнает Левинсон), бросил визжавшего парня и, схватив Морозку за руку, потащил его за собой.
- Идем, идем, - строго говорил он упиравшемуся Мо-розке. - Вот вышибут тебя, сукиного сына…
Морозка, поняв наконец, что этот сильный и строгий человек действительно сочувствует ему, перестал сопротивляться.
- Что, что там случилось? - спросил бежавший им навстречу голубоглазый немец из взвода Метелицы.
- Медведя поймали, - спокойно сказал Гончаренко.
- Медве-едя?.. - Немец выпучил глаза и, постояв немного, вдруг ринулся с такой прытью, как будто хотел поймать еще одного медведя.
Морозка впервые с любопытством посмотрел на Гончаренку и улыбнулся.
- Здоровый ты, холера, - сказал он, почувствовав какое-то удовлетворение от того, что Гончаренко здоровый.
- За что ты его? - спросил подрывник.
- Да как же… гадов таких!.. - снова заволновался Морозка. - Да его б надо…
- Ну-ну, - успокоительно перебил Гончаренко, - за дело, значит?.. Ну-ну…
- Собира-айсь! - кричал где-то Бакланов звонким, срывающимся с мужского на мальчишеский голосом.
В это время из кустов высунулась мохнатая Мишкина голова. Мишка посмотрел на людей умным зелено-карим глазом и тихо заржал.
- Эх!.. - вырвалось у Морозки.
- Ладный конек…
- Жизни не жалко! - Морозка восторженно хлопнул жеребца по шее.
- Жизнью ты лучше не кидайся - сгодится… - Гончаренко чуть улыбнулся в темную курчавую бороду. - Мне еще коня поить, гуляй себе. - И он крепким, размашистым шагом пошел к своей лошади.
Морозка снова с любопытством проводил его глазами, раздумывая, почему он раньше не обращал внимания на такого удивительного человека.
Потом, когда становились взводы, он, сам того не замечая, пристроился рядом с Гончаренкой и уж всю дорогу до Хаунихедзы не расставался с ним.
Варя, Сташинский и Харченко, зачисленные во взвод Куб-рака, ехали почти в самом хвосте. На поворотах хребта виден был весь отряд, растянувшийся длинной цепочкой: впереди, согнувшись, ехал Левинсон; за ним, бессознательно перенимая его позу, Бакланов.
Где-то за спиной Варя все время чувствовала Мечика, и обида на его вчерашнее поведение шевелилась в ней, заслоняя то большое и теплое чувство, которое она постоянно испытывала к нему.
Со времени ухода Мечика из госпиталя она ни на минуту не забывала о его существовании и жила одной мыслью о новой их встрече. С этим днем у нее связаны были самые задушевные, затаенные - о которых никому нельзя рассказывать, - но вместе с тем такие живые, земные, почти осязаемые мечты. Она представляла себе, как он появится на опушке - в шагреневой рубахе, красивый, стройный, белокурый, немножко робеющий, - она чувствовала на себе его дыхание, мягкие курчавые волосы под рукой, слышала его нежный, влюбленный говор. Она старалась не вспоминать о недоразумениях с ним, ей казалось почему-то, что такое не может больше повториться. Одним словом, она представляла себе будущие отношения к Мечику такими, какими они никогда не были, но какими они были бы ей приятны, и старалась не думать о том, что действительно могло случиться, но доставило бы ей огорчение.
Столкнувшись с Мечиком, она, по свойственной ей чуткости к людям, поняла, что он слишком расстроен и возбужден, чтобы следить за своими поступками, и что расстроившие его события много важнее всяких ее личных обид. Но именно потому, что раньше эта встреча представлялась ей по-иному, нечаянная грубость Мечика оскорбила и напугала ее.
Варя впервые почувствовала, что грубость эта не случайна, что Мечик, может быть, совсем не тот, кого ждала она долгие дни и ночи, но что нет у нее никого другого.
У нее не хватало мужества сразу сознаться в этом: не так легко было выбросить все, чем долгие дни и ночи она жила - страдала, наслаждалась, - и ощутить в душе внезапную, ничем не заполнимую пустоту. И она заставляла себя думать так, будто ничего особенного не случилось, будто все дело в неудачной смерти Фролова, будто все пойдет по-хорошему, но вместо того с самого утра думала только о том, как Мечик обидел ее и как он не имел права обижать ее, когда она подошла к нему со своими мечтами и со своей любовью.
Весь день она испытывала мучительное желание увидеть Ме-чика и поговорить с ним, но ни разу не оглянулась и даже во время обеденного отдыха не подошла к нему. "Что я буду бегать за ним, как девочка? - думала она. - Ежели он вправду любит меня, как говорил, пущай подойдет первый, я ни словом не попрекну его. А ежели не подойдет, все равно - одна останусь… так ничего и не будет".
На главном становике тропа пошла шире, и рядом с Варей пристроился Чиж. Вчера ему не удалось поймать ее, но он был настойчив в таких делах и не терял надежды. Она чувствовала прикосновение его ноги, он дышал ей на ухо какие-то стыдные слова, но, погруженная в свои мысли, она не слушала его.
- Ну как же вы, а? - приставал Чиж (он говорил "вы" всем лицам женского пола, независимо от их возраста, положения и отношения к нему). -Согласны - нет?..
"… Я все понимаю, разве я требую от него что-нибудь? - думала Варя. - Но неужто ему трудно было уважить меня?.. А может, он сам теперь страдает - думает, я на него в обиде. Что, ежели поговорить с ним? Как?! после того, как он прогнал меня?.. Нет, нет, и пущай ничего не будет…"
- Да что вы, милая, оглохли, что ли? Согласны, говорю?
- Чего согласны? - очнулась Варя. - Да ну тебя ко всем!
- Здравствуйте вам… - Чиж обиженно развел руками. - Да что вы, милая, представляетесь, будто в первый раз или маленькая. - Он принялся снова терпеливо нашептывать ей на ухо, убежденный, что она слышит и понимает его, но ломается, чтобы, по бабьей привычке, набить себе цену.
Наступал вечер, овраги темнели, лошади устало фыркали, туман густел над ключами и медленно полз в долины, а Мечик все не подъезжал к Варе и, как видно, не собирался. И чем больше она убеждалась в том, что он так и не подъедет к ней, тем сильнее она чувствовала бесплодную тоску и горечь прежних своих мечтаний и тем труднее ей было расстаться с ними.
Отряд спускался в балку на ночлег, в сырой пугливой тьме копошились лошади и люди.
- Так вы не забудьте, миленькая, - с ласковой наглой настойчивостью проговорил Чиж. - Да, огонек я в сторонке разложу. Имейте это в виду… - Немного погодя он кричал кому-то: - То есть как - "куда лезешь"? А ты чего стал на дороге?
- А ты чего в чужой взвод прешься?
- Как чужой? Разуй глаза!..
После короткого молчания, во время которого оба, очевидно, разували глаза, спрашивавший заговорил виноватым съехавшим голосом:
- Тьфу, и правда "кубраки"… А Метелица где? - И, как бы вполне загладив виноватым голосом свою ошибку, он снова натужно закричал: - Мете-елица!
А внизу кто-то, до того раздраженный, что, казалось, не исполни его требования - он или покончит с собой, или начнет убивать других, вопил:
- Огня-а давай! Огня-а-а дава-ай!..
Вдруг на самом дне балки полыхнуло бесшумное зарево костра и вырвало из темноты мохнатые конские головы, усталые лица людей в холодном блеске патронташей и винтовок.
Сташинский, Варя и Харченко отъехали в сторону и тоже спешились.
- Ничего, теперь отдохнем, ог-гонек запалим! - с нарочитой и никого не веселящей бодростью говорил Харченко. - Ну-ка, за хворостом!..
- … Всегда вот так - вовремя не остановимся, а потом страдаем, - рассуждал он тем же малоутешительным тоном, шаря руками в мокрой траве и действительно страдая - от сырости, от темноты, от боязни, что его укусит змея, и от угрюмого молчания Сташинского. - Помню, вот тоже с Сучана шли - давно б уж заночевать пора, хоть глаз выколи, а мы…
"И зачем он говорит все это? - думала Варя. - Сучан… куда-то они шли… глаза выкололи. Ну, кому все это нужно теперь? Ведь все, все уже кончилось, и ничего не будет". Ей хотелось есть, и от этого как-то усиливалось другое ощущение - немой и сдавленной пустоты, которую она теперь ничем не могла заполнить. Она едва не расплакалась.
Однако, поев и отогревшись, все трое повеселели, и окружавший их темно-синий, чужой и холодный мир показался уже своим, уютным и теплым.
- Эх, шинель ты моя, шинель, - сытым голосом говорил Харченко, развертывая скатку. - На огне не горит и в воде не тонет. Вот бы мне бабу сюда!.. - Он подмигнул и рассмеялся.