- Вот Задорогины не грешнее нас, не побоялись греха, отдали Кузьку в реальное. Опять же Ермоловы, Клявлины, - гляди, все купечество потянулось к науке.
- Пусть потянулись, а тебе вот мой сказ: не пущай далеко! Поучил дома - и ладно. Вырастет, приучай к своему делу… И не махай рукой-то! Что ты машешь? Сам-то стал своебышником. Материно слово, как горох от стены.
- Да ведь, мамынька, дела-то такие простору требовают. А ежели науки нет, где же просторы?
- Вот просторы-то - адова дорога, - самые тебе просторы. Иди, сыночек милый, иди! А внучка я не отдам.
Витька посмотрел на бабушку сердито и опять сказал:
- А я в училищу хочу.
- А я не пущу.
- А я убегу.
Отец захохотал, бабушка стала сразу суровой.
- Да ты что, Иван, очумел? Мальчишка дыбырится, как петух, а ты смеешься?
И пошла, и пошла. Отец нахмурился.
- Ступай-ка, брат, отсюда, - сказал он Витьке. - Из-за тебя шум. Мала куча, да хоть нос зажимай.
Витька капризно оттопырил губы, пошел из-за стола и уже издали, от двери, крикнул:
- Я в училищу пойду!
И убежал.
Вечером бабушка смотрела на Витьку холодно, и ему было нехорошо. Он, лежа в постели, спросил:
- Бабушка, ты на меня сердишься?
Бабушка вместо ответа вдруг заплакала. Опустилась на стул, качала головой из стороны в сторону, говорила будто про себя:
- Что это, господи? Муж на старости годов покинул, сын не слушает, внучка сгубить хотят. Головушка моя бедная!
Витька поднялся на локте, смотрел на бабушку пристально: ему было очень жалко ее.
- Бабушка! - позвал он.
Ему хотелось утешить ее.
- Бабушка, я не буду больше.
- Чего ты не будешь? Маненький ты, ничегошеньки ты еще не понимаешь! Все будешь делать, что велят тебе… Эх, головушка моя! Вот отдадут тебя в училищу, а там ты и бога забудешь! Вот они, учены-то, ни середы, ни пятницы не блюдут: молоко хлещут, мясо лопают. Ровно собаки.
Жалко было бабушку Витьке. Он подумал про училище. И в училище хотелось ездить на лошади, как ездят другие мальчики, а на картузе светлый герб, на шинели - золотые пуговицы…
Ну что ж, с того вечера и пошли в доме ссоры да розни. Дом замолк. Бабушка, мама, папа не шутили, не разговаривали; бабушка смотрела на Витьку затаенно-сердитыми глазами, будто он причина зла. От хозяев перешло на прислугу. Фимка говорила приглушенно, не смеялась. Старухи на кухне все шептались. Кухарка Катя сердилась на всех и раз при Витьке ударила кошку ухватом. Витька капризничал, говорил дерзости Семену Николаевичу.
Вдруг - это было утром, когда во всем доме особенно занудилось, - на дворе затопала лошадь. Витька к окну. У крыльца стояла большая коляска, а из нее вылезал кто-то белобородый, в картузе. Витька взвизгнул:
- Дедушка!
И опрометью бросился на крыльцо. Дедушка уже поднимался по лестнице. Витька повис у него на руке.
- Подожди-ка, подожди, - отстранил его дедушка, - целоваться потом будем.
"И этот!" - с отчаянием подумал Витька.
Дедушка уторопленно шел по лестнице. В доме забегали. Отец и мать шли навстречу дедушке… Все - почти молча - пошли в столовую. Туда же пришла и бабушка. Она поклонилась деду в пояс.
- Здравствуй, Михайло Петрович!
Дед сказал:
- Здравствуй!
А на бабушку поглядел мельком.
- Ну, в чем у вас тут зарубка? Дом, что ли, проваливается?
- Да вот насчет Витьки, - торопливо сказал отец.
- Ну?
- Вот я… - Отец вдруг повернулся к двери и крикнул: - Фимка!
В момент Фимка была здесь.
- Возьми-ка Витьку, идите погуляйте в саду.
Витька хотел закапризничать, но увидел суровые лица и не посмел.
Он пошел с Фимкой в сад. Из окон дома несся сердитый говор, и кто-то кричал тоненьким скрипучим голоском. Витька удивился.
- Это бабушка сердится, - сказала Фимка. - Идем, идем отсюда.
Когда они вернулись, ни дедушки, ни отца не было дома. А у бабушки и у мамы глаза были заплаканы. Витька затомился, не мог ни играть, ни есть. И не мог понять, что происходит. Обедали только вдвоем: мама и Витька. Лицо у мамы было помятое.
- Ну, сынок, наделал ты забот!
- Почему, мама?
Она не ответила, махнула рукой; Витька, томясь, пошел к бабушке. Бабушка стояла на коленях перед иконами, кланялась в землю. И все лампады были зажжены, как на пасху.
- Отврати, господи, - шептала бабушка, - отврати…
Казалось Витьке: тяжелое несчастье наваливается на дом.
Вечером дедушка опять приехал. Витька боязливо пошел ему навстречу. Вдруг - свет: дедушка улыбается!
- А ну иди, иди, заноза, иди сюда!
И поцеловал внука в лоб, в щеку, в другую.
- Это ты что же бабушке дерзишь? А? Еще ничего не видя, уже нос воротишь?
- Я, дедушка, ничего… Я бабушку люблю.
- А меня?
- И тебя люблю. Ты золотой, а бабушка серебряная.
- А, дурачок…
Отец, как увидал дедушкину улыбку, просиял, а весь день был туча тучей.
И бабушка приплыла. И показалось Витьке, будто похудела она сразу, и тревожно глядели ее глаза.
- Ну что? - спросила она.
- Что ж, был и советовался, - сказал дедушка, усаживаясь.
Все сели. Витька с удивлением смотрел на торжественные, напряженные лица…
- Ну, явился к нему. "А, Михаил Петрович, рад тебя видеть! Как жив-здоров?" - "Так и так, Евстигней Осипович, к вам за советом пришел, как вы голова, можно сказать, так вот… насчет внука". - "Что такое?" - спрашивает. "Внука хотим в большую учебу отдать, а сомневаемся, будет ли угодно богу". - "В какую учебу?" - "Да вот в еральное, что в сапожниковом доме". А он прямо с первого слова: "Это дело хорошее". - "Ой ли, хорошее? Мы боимся, не вышло бы пагубы. Учат-то кто там? Табашники да бритоусцы. Боимся, как бы бога не забыл впоследствии времени али табак не научился курить. Ведь вон, иду я намедни, а они - эти самые ералисты - собрались за углом и покуривают. Вот тебе, куда дело глядит". - "А ты, говорит, на это дело не смотри. Насчет бога да табаку и у них в училище строго. И сами вы за этим присмотрите, в струне мальчишку будете держать. А без науки теперь нельзя: наука - первое дело". - "Мы вот так кумекаем, не лучше ли попросте? Жили мы неучёны, а капитал нажили. Не такой ли дорожкой и ему идти?" - "Э, говорит, нет! Времена не те. Теперь жизнь много требует. Вот и я - нет-нет да посетую: мало меня учили". - "Что вы, говорю, Евстигней Осипович, образованней вас во всем городе никого нет". - "Это по нашей дикости так кажется. Я-то вот сам чувствую, как много мне надо учиться. Ну, что там, отдавайте". Тут Настасья Кузьминична объявилась: "Пожалуйте чай пить". За чаем я ему про начетчика нашего. "Начетчик не советует: совратится, говорит". А Евстигней Осипович даже рассердился: "Вот у меня то же было. Покойный родитель хотел меня в Москву отдать - тетка там жила, учиться - простор. Так эти наши греховодники: "Не моги отдавать, совратится, древлего благочестия лишится". Так и сбили родителя". Ну, побеседовали мы еще с ним, - перебил ведь он меня иконами-то. Из Москвы привез две: Смоленскую, новгородского дела, и Николу, письма строгановского. Ну что за иконы!..
- Так как же насчет Витьки-то? - не утерпев, перебил дедушку Иван Михайлович.
Старик покосился на сына.
- Что же, надо быть, придется отдать. Видно, быть по-твоему!
Застонала бабушка:
- Ну, пропала его головушка! Родили его на горе горькое!
Дед глянул на нее сурово:
- Помолчи, баба! Все мы родимся на горе горькое. Тут главное дело в тебе будет, Иван! Чтоб ты его в струне держал.
- Дедушка, я буду реалистом? - закричал Витька, не утерпел.
- А, ты тоже здесь? Будешь ералистом. Только покуда говорят старшие, свово носа в разговор не суй.
Витька выскочил из комнаты, задыхаясь от восторга. И темным коридором, потом по лестнице вниз, в кухню. Там - за столом - пять темных женщин сидят у самовара. Заулыбались навстречу Витьке искательно. Витька им в лицо:
- А меня отдают в реальное!
Лица у старух вытянулись, глаза глянули испуганно.
- Дедушка сказал: отдадут.
И, попрыгав, он бросился назад в дверь, по лестнице - вверх, и коридором - в комнаты. Дед, бабушка, отец и мать тихонько разговаривали. Витька с разбегу прыгнул к деду и схватил его за шею, спрятал свое счастливое лицо в его бороде.
- Что ты, дурачок? Ну? Ишь радуется! Несмышленыш еще…
Он осторожно прижал к себе Витьку и весь улыбался.
- Я каждый день на лошади в училище буду ездить, - выпалил Витька.
- Это как придется, - улыбнулся дед.
И, помолчав немного, сказал:
- Дед-то без порток в его пору щеголял, а внучек-то… обязательно ему на лошади. Да-а! А тятяша-то мой в лаптях в город пришел… Эге-ге-ге, времена-то как меняются!