В просторах - курганы древние, у Синих гор, у подножья - семь в ряд: стоят как шиханы. То скифы бились насмерть с монголами, монголы с татарами, с киргизами, с калмыками. Из далекой Азии, откуда сейчас лишь ветры буйные дуют, ветром когда-то шли орды одна за другою. В курганах костей груды - это след борьбы. Они - дети пустыни, дети просторов; они ссорились между собою, забыли про человека с запада, про врага главного.
Он пришел и поставил забор. Тогда киргизы, башкиры и татары, сарты - все на него, человека с забором. И была борьба насмерть.
Захватят - уведут в плен.
Захватят - сожгут на костре.
Захватят - привяжут одну ногу к одной лошади, другую к другой и разорвут.
Захватят - выколют глаза и отрежут уши.
Захватят - отрежут язык, отрубят ступни по щиколотку.
- Не ходи в наши края!
А он шел упорно, не боясь никаких мук. И сам жестоко расправлялся, если попадались. Конокрадов и убийц живьем сжигали в стогах сена, убивали "миром", в лютые зимы сажали в амбары - морозили, как бабы морозят тараканов.
Вот недавно отец рассказывал:
- Еду, а из озера ноги торчат, к колу привязанные. Догоняю - немцы в фуре. Спрашиваю: "Вы?" А они смеются и: "Найн". Э, чего там "найн"! Бояться нечего: люди свои… "Конокрад? - спрашиваю. - Лошадки воровал?" - "Найн, баба резаль". Ну вот, это понятно! Раз бабу зарезал - туда и дорога! Баба в степи, пожалуй, дороже скотины.
Витька добыл широченную карту Нижнего Заволжья, земель уральских и аральских, повесил над столом у себя. Занимался ли, читал ли книгу - откинуться на спинку стула, глянуть и разом вспомнить Синие горы, непыленые степные дороги, крик дергунов в траве и перепелов и белую церковь на горизонте… А пустыня - где же? Она отодвинулась.
Придет отец, этаким плутовским взглядом глянет на карту, засмеется:
- Свое царство обозреваешь? А ну-ну, где наши хутора?
- Вот смотри, вот Чалыкла, здесь наша Меженевка. А вот Караман - видишь? Вот Красная Балка, вот ссыпки, вот Ковыли: я сам отметил. А это вот железная дорога пройдет новая.
- А это что червяком вьется?
- Иргиз. Вот на нем и наша Маяньга.
- Ишь, сразу как на ладони!
Помолчал, погладил бороду.
- Да, пустыня была - мы завладели. Вот и чугунка пойдет. А то, бывало, верблюды, лошади, быки тянутся по степи, а снег по брюхо. Хохлы, казаки, мужики - народ новый пошел здесь. Немцы еще…
- Папа, ты любишь немцев?
- Не люблю, сынок! Немцы только себе хороши. А до других им, что до прошлогоднего снега. Не соседский народ, не компанейский. Землю самую хорошую занимают и работают ничего, а вот не лежит к ним душа. Полтораста годов на нашей земле живут - ни сами не разбогатели, ни другим пользы от них никакой. Даже русскому языку за это время не научились, вроде за каменной стеной живут. Как зима - так гурьбами по миру к нам же идут. "Милостинка, Криста рати". Не люблю!
- А хохлы, папа?
- У, это народ старательный. И чистяки. А вот казачишки по Уралу, глядел я, - лентяи несусветные. Пороть бы надо!..
Витька задумчиво глядел на карту. Полосами: по Волге - немцы, по Уралу - казаки, и ни тех, ни других отец не жалует.
И мать вот, как говорит про немцев, сейчас губы брезгливо сожмет.
- И утром и вечером ноют: тню-тню-тню…
- Это зачем?
- Богу так чудно молятся.
Бабы-приживалки - они всегда возле матери - брезгливо сморщатся, поплюют.
- Ух, пакости дьяволовы! Уж чего - трубку не выпускают изо рта.
Верно, это и Витька заметил: трубка с вонючим каучуковым длинным чубуком всегда во рту торчит. Даже зуб - передний резец - нарочно ножом вырезан, чтоб чубук лучше держался.
- Тню-тню-тню!..
- Ну, мать, ты уж очень! Все же народ трудовой. Видала, как работают? Больше лошадей! И непьющие. Ежели пьют, так без шуму и бойла.
- Не-ет, наши русские лучше!
- Не знаю, у немцев в избе чистота, ковер постелен, а у наших коровы в избе.
- А по миру к нам!
- Ну, это же не все, чать…
- Тню-тню-тню!..
Это молитва.
Жалко, что у Жильяна нет про то ничего, как относиться к немцам…
VII. Дерюшетта
Уже пятый класс. Уже на выросте. И отец стал звать Витьку Виктором, - жизнь идет.
Колька Пронин начал мазать свои волосы фиксатуаром, и еще человек пять за ним, пока инспектор не погрозил карцером. И перед зеркалом в коридоре нет-нет и бросят тайный взгляд: красив ли я? И руки, глядишь, вымыты чистым-чисто. Бляха на поясе блестит, блуза складочками собрана на спине, а на груди и на животе - ни одной складочки. И в разговорах замелькало слово "девчонки", и уже без презрения, как это было прежде, вот с полгода-год назад. Полкласса записалось к учителю танцев, что приходил два раза в неделю - по вторникам и пятницам - после четвертого урока. Витька попробовал танцевать - чудно что-то, вроде стыдно; потоптался, бросил. А девчонки? И для него это слово вдруг обрело новый смысл. Все шутят, говорят о них как-то намеками, с улыбками. Тут задумаешься! Сначала немного непонятно:
- Почему все об одном?
Даже скромница Колоярцев, даже горбун Мурылев, даже Ванька Краснов - лентяй, надоеда, ходит всегда вразвалку, ноги везет, словно сто лет ему, - а тоже и они:
- Девчонки!..
И Жильян вот. Жильян имел Дерюшетту. Пусть Дерюшетта принесла ему смерть, но любил он ее и только ради нее совершил свой подвиг - победил море, победил чудовище, - ради нее. И потерять Дерюшетту - значит умереть.
Что же, Дерюшетта у каждого?
Какая же она, вот его, Витькина, Дерюшетта? Он думал мучительно, и в думах сладко томилось тело. Дерюшетта!
На улицах он украдкой, по-воровски, всматривался в лица гимназисток, таких загадочных и недоступных. Искал Дерюшетту. И чувствовал себя смущенно, связанно. И мучительно думал:
"Кто же полюбит такого хмурого, большелобого, с суровым лицом?"
Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.
Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:
- Авинов, ты берешь?
- Андронов, ты берешь?
Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:
- Беру.
Товарищи захохотали.
- Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.
- Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.
- Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..
Виктор вспыхнул:
- Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.
- А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.
- И поглядите.
Момент - у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? - но взял.
И вот - вечер мук, дни мук, дум.
Дерюшетта, где ты?
Он - Жильян - не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?
В эти дни - немногие до вечера - он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую - тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней - у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.
- Ты, Виктор, не захворал?
Отец смотрел на него с тревогой.
- Нет, папа, я здоров.
- Словно ты бледнеть стал эти дни.
Тут мама на выручку:
- Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…
- У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.
- Нет, папа, я здоров.
И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!
Нет, нет, нет Дерюшетты!
И час или два спустя - в этот вечер - Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:
Я здесь один, я в мире целом,
Никто не вспомнит обо мне,
Ничьи глаза меня не приветят,
Никто не улыбнется мне.
Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, - ой, сколько лет Витька не плакал! - пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?
На столе лежал пригласительный билетик - словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.
Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…
И, заглушая рыдания, он упал на диван.
И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему - ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.
А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:
- Кому ж ты свой билет послал?
Ровно нож в Витькино сердце.
- Никому.
Мать сладко улыбнулась:
- Ты, Витенька, пошли Лизочке Зеленовой.
- Никому я не послал, я изорвал его.
Брови у отца далеко залетели на лоб - удивился.
- Изорвал?
- Да, изорвал.
Отец покачал головой сожалительно.
- Эх ты, верблюд!
Витька покраснел, уткнулся в тарелку, молчал. И после обеда сейчас же побежал в комнату и спрятал билет в старенький учебник географии Смирнова - часть первая, оставшийся еще от первого класса.