"Уа, уа!" - раскричался сын. Пронзительный голос его разлетелся по всей квартире. "Вот басурман!" Петр напрягся в ожидании: "Неужели снова на час, на два этот крик!" Сын выплеснул еще три-четыре "уа" и затих. А Петр долго прислушивался, представляя, что происходит там. Анюта, наверно, заворачивает его в пеленки, а он кряхтит, высовывает язык, а мама воркует над ним, приговаривая, быть может, как приговаривала недавно: "Маленький мой, кряхтелка-пыхтелка, курносый мой, лапушочек, царевич-королевич… Ничего-то не понимает наш папка в твоей красоте, все уходит, убегает от нас… уехать хочет".
Петр и в самом деле теперь часто говорил в минуту усталого раздражения: "Ну что за жизнь пошла, даже на денек никуда не вырваться". И времени, и денег нет на дорогу, и вообще, куда уж теперь. Надо вот работать, "держать марочку", как говорят грузчики.
В шкафу в светло-коричневом переплете стояли пять томов академика Богословского, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы собрать воедино документы о жизни Петра Первого, царя, попытавшегося соединить в России старое с новым. Всюду оставила о себе память его Деятельная натура: он и берегам "студеных морей", а особенно Архангельску - военному и торговому порту России, - уделил немало сил и времени. Всюду царь хотел быть преобразователем, победителем.
В самый трудный год Великой Отечественной войны, сорок первый, выходили книги Богословского "Материалы для биографии Петра I". Они были очень нужны осажденному Ленинграду и всему отечеству, переживавшему смертельную опасность.
Петр достал одну из книг, раскрыл ее наугад, он любил читать выборочно - из кусочков, намеков неожиданно складывалась целая картина… Бумага была плохая, буквы были мелкие, литографии блеклые… Петр скользил глазами по тексту, и вот взгляд остановился на заглавной витиеватой буквице "Г".
"…Громады английских трехпалубных морских гигантов с десятками выглядывавших из бортов пушек, легко, однако, носившихся по воде на крыльях сложной системы парусов, спитхедский морской бой, во время которого ревели пушечные залпы, внушительные верфи Портсмута и Чатама, лава расплавленного металла на артиллерийских заводах Вулича, лес мачт английского торгового флота по течению Темзы, по которой много раз вверх и вниз скользила царская яхта, сложные по тому времени машины монетного двора в Тоуэре - вот, думается, наиболее яркие образы, возникшие перед царем, когда он расставался с Англией".
Петр закрыл глаза, чтобы отчетливее представить этот далекий "Туманный Альбион", который в радостном воображении виделся ярким, зеленым под сияющим солнцем, омываемый голубыми водами рек и океанов… Должно быть, тогда вот и задумал царь расширить свою державу до берега Балтики, и столицей отчизны своей он уже не представлял сухопутную Москву, ему желаннее были города при воде, как Амстердам или Лондон… Что загадал царь, то и сделал. Почти тридцать лет войны за выход в балтийские воды, и почти всю жизнь сражение за Петербург… Великие желания и великие возможности были у этого человека, и великое усердие в достижении цели…
- Ты, может, закончишь свое чтение, поможешь уложить ребенка? - спросила Анюта.
Петр не вдруг понял, откуда голос, кто говорит, он повернулся к жене, стараясь осмыслить ее слова.
- Ты что на меня вытаращился? - удивилась Анюта. - Вижу, ты не работаешь, читаешь… Пойдем, сын скоро заснет, а ты поноси его на руках…
Петр, не выпуская книги из рук, пошел вслед за Анютой в свою комнату, шел нехотя, с глухим раздражением.
- А ты положи его, пусть полежит, не приучай к рукам… - сказал он.
- Сама знаю, что надо делать… Он устал лежать… Иди-иди, позанимайся сыном, я пойду на кухню. Кто-то ведь должен готовить еду.
Петр хотел было ответить, что готовить действительно кто-то должен - но не обязательно говорить таким раздраженным тоном, но такой разговор сейчас был бы неуместен.
Петр подошел к жене, подставил руки, чтобы принять сына, услыхал:
- Ну что у тебя за руки?! Как ты их держишь? Не руки, а вилы! Возьми нормально, как все люди… Не так, не так! Помягче, поаккуратнее!.. Да положи ты книгу! Ох, и криволапые же эти мужчины… ваше царское величество…
"Неужели и на царей кричали так?" - со смешанным чувством досады и юмора подумал Петр.
Он не раз читал и думал сам об особенной женской доле в России, о женах скифов, которых заживо погребали вместе с умершим повелителем: выбирали красавицу из его любимиц, сначала день-другой обхаживали, баловали избранницу, потом опускали в глубокий колодец, чтобы выкричалась она: "Вижу, вижу суженого моего, вижу, вижу отца моего…", и так пока не переберет всех родственников; а потом вели смертницу в новую обрядовую избу, там ждали ее пять молодцов, чтобы одарить последней любовью, выводили они ее, измученную, на волю, клали ее перед народом на землю, держали ее за ноги, а старуха знахарка набрасывала на жертву вышитое полотенце и удушала, чтобы положить смертницу на высокий костер. Он потом долго пылал вместе с частью богатств умершего повелителя, а воины справляли тризну - сутками готовы были петь, пить, плясать, окружив себя частоколом, на котором надеты были отрубленные головы врагов… Не властна была в те времена баба. Вот разве что амазонки, о которых написал Геродот. Да и амазонки сначала бились насмерть со скифами, а потом порешили отдать им свою свободу за обычную бабью, материнскую долю…
А теремные девки-затворницы да молодые жены при строгих свекровях?.. А солдатки? А вдовы?
- Ну что замечтался, уронишь ведь! Прижми его, прижми к себе поласковее, не полено… На что вы только годны - мужчины…
- Шкафы выносить во время пожара, - пошутил Петр.
- То-то и видно, - и ушла на кухню готовить. А Петр поносил-поносил младенца, разглядывая, вглядываясь, ничего не понял, кроме того, что уж очень немощным рождается человек, и положил малыша в кроватку, а чтобы он не раскричался, начал вспоминать всякие странные бессмыслицы вроде: "Кили-кили… Эники-беники, си колеса, эники-беники ба…" Когда это ему надоело, он снова взял книгу, открыл ее и начал громко читать:
- "Путешествие царя - эпоха в истории не только его страны, а и всего человечества… Английский двор видел в нем дикаря, тяготился неожиданными его выходками и, конечно, более радовался отъезду, чем прибытию. Епископ Бернет предсказывал ему или гибель или значение великого человека…"
А я тебе, сын мой, тоже предсказываю - станешь великим… Ну, скажем, летчиком-космонавтом, капитаном целой флотилии или историком вроде меня, - дурашливо-патетически заключил Петр и снова продолжал чтение, перебегая от строчки к строчке:
"…Вид, в котором царь и его спутники оставили дом и принадлежащий к нему сад в Дептфорде, был таков, что адмирал Джон Бенбоу пожалел о своем гостеприимстве. Краска была ободрана, стекла выбиты, печи и печные трубы сломаны, дубовые и сосновые перекладины в потолках выдраны. Изломаны столы, кресла, стулья и другая мебель, изогнуты крюки и прочие металлические каминные принадлежности, как-то: щипцы, лопатки и железные решетки. Эти железные предметы, должно быть, служили для упражнения богатырской силы "двадцатичетырехлетнего царя" и его ближайших друзей…"
О, сынок, да тут бесконечный перечень отнюдь не царских, а попросту скотских деяний… У кого хватает воли распорядиться собой лучшим образом, тот воистину достигает царского, человеческого величия. Что-то очень символическое есть в том, что царь, оказывается, подарил на прощание королю Вильгельму Третьему драгоценный рубин в десять тысяч фунтов стерлингов, обернутый в простую бумагу, - величайшая драгоценность в грубой варварской оправе…
Петр приоткрыл обложку и титульный лист, остановил свой взгляд на портрете молодого царя. Он был в латах, в горностаевой мантии, стоял подбоченясь, вполоборота. Крупные локоны густых волос спадали до плеч. Губы припухшие, женственные, чувственные, нос прямой, крупный, глаза большие, мягкие и в то же время наполнены высокой и властной силой. Открытый чистый лоб украшал лицо царя, а легкие усики придавали его облику молодцеватость, дерзость рано повзрослевшего юнца, готового на любые приключения ради дам и на скорую дуэль во имя чести. На самом-то деле царь Петр никогда не носил ни лат, ни горностаевой мантии, изображенной на портрете, которая удерживалась на плече перевязью, расшитой бриллиантами. А на обиды отвечал вспыльчиво, резко, мог ударить того, кто его раздражал, кулаком по лицу или шпагой по спине, или приказывал рубить голову. Шенк польстил царю в своей гравюре.
- Ну что, сынок мой, скучно тебе слушать о царской разгульной юности?.. Какой твоя будет, хотел бы я знать? Тоже, наверно, не откажешься побуянить. Смотри, с такими теперь просто справляются. Подкатит ПМГ с "тюльпанчиком", дружинники схватят под руки и привет - пятнадцать суток, царь-государь мой. А чтобы избежать такого, давай-ка почитаем что-нибудь про царское детство, может быть царей плохо воспитывали, мы исправим, если что не так…
И Петр продолжал чтение, но уже потише, убаюкивающе, как читают детям сказки:
- "…Петр Великий родился в Москве в Кремлевском дворце в ночь на четверг 30 мая 1672 года. В отдачу ночных часов даровал бог царевича в исходе первого часа пополуночи. В пятом часу утра состоялся торжественный выход в Успенский собор к молебну, на котором присутствовали: царевичи (симбирские и касимовские), бояре, окольничьи, думные и ближние люди, стольники, стряпчие и дворяне московские в цветных охабнях".
Ну что, сынок, постанываешь да покряхтываешь? Сердишься? Ревнуешь? Не по-царски тебя встречали врач да сестра-сиделка?.. Лежи, маленький, спи, мой хороший Царевич-королевич, солнце на небе одно на всех…
"…В передней государь жаловал собравшихся водкой и фряжскими винами; заедали яблоками, дулями и грузами в патоке…"