- А во что нонича верят? Ты не веришь - другие верят, сын, может, будет верить, - твердо сказала бабка и строго посмотрела сначала на растерявшуюся и, кажется, готовую согласиться с ней Анюту, а потом на свою дочь, Марию Васильевну. Та стояла в сторонке, скрестив на животе руки, как всегда тихая, смирная, сохранившая преданность прическе военных лет - мелким кудряшкам девятимесячной завивки - и детскую, умильную покорность своей "мамане".
- Да как же без этого… обязательно надо бы окрестить, маманя права…
"Как прочно это все живет в сознании, - подумал Петр. Его душа смутилась при бабкиных словах. - Когда-то окрестили людей в реке Иордан, почти тысячу лет назад крестилась Русь в Днепре, и с тех пор из поколения в поколение многие лета окунали младенцев в серебряные купели - всех князей, царей и смердов. Дошла очередь и до моего царевича-королевича…"
- Морока с этим крещением, холодно там, еще простудят, - сказал Петр, обращаясь к бабке Саше.
Старуха отвернулась, пошла на кухню, забормотала, как проклятье:
- Безбожники вы все, креста на вас нет, вот и живете, как нехристи, без любви и правды.
Малыш расплакался. Ему было не до бабкиного зла и не до христианских канонов, он хотел есть или спать, а может быть, чтобы унесли его поскорее на улицу, на чистый воздух.
- Пусть выбирает Анюта. Никого нет ближе этой крохе, - горячо сказал Даниил Андреевич, голос его дрогнул, он подошел к деревянной кроватке и заворковал неумело: - Тю-тю-тю, мой маленький, не плачь. Потерпи еще немного, сейчас будет у тебя имя, настоящее, хорошее, достойное.
Малыша успокоило это обещание, он, должно быть, удивился седой бороде и густому голосу.
Петр взял шапку. Анюта зажмурилась, протянула руку, а Петр заманивал, убирая шапку из-под ее рук и приговаривая:
- Иди поближе. Вот-вот, прямо… Судьба тоже выбирает наугад.
Лишь у самой кроватки сына Анюта достала из шапки свернутую бумажку, быстро взглянула:
- Даниил! Как хорошо! Данька, Данюшка, Даньчик…
- Вот этого я и боялся, всех этих Даньчиков. Даниил - нравится, а Даньчик - почему-то нет, - неожиданно для всех и для себя тоже проворчал Петр. И, чтобы снять наступившую неловкость, добавил: - Такой крошке Даниил, конечно, тоже не очень-то подходит… Ничего, дорастет.
Профессор не обиделся на Петра, он просто был смущен, начал отказываться от такой "ответственности", стал даже нарочно хаять свое имя, оно, мол, и ему не очень-то нравится…
Анюта радовалась искренне, самозабвенно. Она целовала сына, обнимала профессора и стыдила Петра:
- Ты вслушайся только, как звучит: Даниил Петрович… Старинное что-то. У нас в Гридино тоже любят такие имена… Тит, Поликарп, Даниил…
- Да все в порядке, - уже извиняющимся тоном говорил Петр, а сам думал: "В Гридино-то все проще, привычнее Титы, Поликарпы да Аграфены, а тут… в садике, в пионерском лагере с мальчишками жить… Прозвищами замучают!"
- По мне хоть по-испански назовите: Даниил-Андрей-Петр-Владимир…
- Давайте назовем Александром, - предложил профессор. - Именем твоего отца, Анюта. У него одни девочки были, а тут парень. Обрадуется такому подарку.
- Нет уж, не надо, все правильно. Судьба два раза одно и то же не выбирает. Даниил - значит, так и должно быть на всю жизнь. Иначе все у него запутается, все будет переигрываться каждый раз. Нет уж, никаких переигрываний.
Это было сказано таким тоном, с такой силой, что Петру стало стыдно за свою нерешительность и он искренне согласился с именем сына. "Даня так Даня, звучное имя. Еще одним профессором стало больше".
Даниил Андреевич расчувствовался, прослезился, расцеловался со всеми. Его поздравил Борис Романович, он сделал это патетически, театрально. Шумно и горячо поздравила и Мария Васильевна, будто он стал самым настоящим дедом. А когда соседи ушли, Анюта пропела восторженно:
- А что, он у меня счастливчик, красавчик!
- Лысый, беззубый, курносый, куда уж красивее, - нарочно поддел Петр.
- Маленький мой, нас обижают, обзывают. Нехороший наш папка, ничего-то не понимает он в красоте. Да, да, ничего не понимает он, маленький мой, родимый мальчик, кряхтелка-пыхтелка… - Приговаривая, Анюта закутывала малыша покрепче в пеленки, потом в одеяло. - Крошка моя, ласточка, принц мой ненаглядный…
Петр вспомнил, что когда-то Анюта называла его подобными словами. Как недавно это было, и как далеки эти дни.
- Не отдам я тебя на воспитание никаким случайным теткам, - продолжала Анюта, вспомнив недавний разговор о том, чтобы сына устроить в ясли. - Там по тридцать, по сорок крох в группе, - воркующим и в то же время наставительно-суровым тоном говорила она, закутывая малыша и зная, что сейчас собрались близкие ей люди, доброжелатели, - разве доглядишь за каждым? Вот и будет он болеть, мой сынок, чахнуть. Ни за что не отдам.
- Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? - с иронией спросил Петр. - Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…
И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, - все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке… Вот и Юрка светится, когда идет к отцу или берет его к себе в деревню под Лугу немощная старая бабка. И никакие подарки Петра не в силах привязать детское сердце, как делает это родная кровь, сама природа.
Женщины с нормальным чувством материнства - а Анюта именно из тех женщин - сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… "А я мешаю, - подумал Петр. - Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом".
- Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, - вздохнула Анюта. - Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека - моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей - своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.
Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.
- Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, - сказал Илья. - Ради сына можно все пережить…
- Самое трудное - первые три года, а дальше легче, - утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.
- Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, - сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.
Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…
А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.
Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех - с новым гражданином Советского Союза.
- А теперь по бокалу шампанского за мой счет, - сказал Даниил Андреевич. - Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.
Шампанское пили в уютном кафе "Фантазия" на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.
- Пора и тебе становиться основательным человеком, - приструнил профессор. - Я понимаю, тебя больше устраивает бродяжническая жизнь. Я и сам увлекся. То к египетским пирамидам меня унесет, то на Дальний Восток или снова к Белому морю. Счастливое это чувство - дорожная свобода. Но пока самый главный путешественник из нас - Данька. Мы тут посовещались с Ильей и постановили: отложить все наши странствия до того дня, когда командор выберется из коляски и пойдет по земле пешком. А там посмотрим…
На прощанье профессор учредил даже маленькую "пенсию" своему названому внуку.
- Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… - шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта "посиделка" во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.
Даниил отправился в дальнюю дорогу - в жизнь, а Петр в это время завершил один из самых трудных своих путей: закончил университет.