Александр Титыч и к морю, и к людям, с которыми столько прожил, ко всем, с кем довелось встретиться, и даже, кажется, к любому дню своей жизни относился с каким-то особым уважением. Память у него крепкая, ясная. И всем, кто сидел поближе, он стал рассказывать о самых трудных своих юношеских годах, когда еще шла гражданская война:
- Прыгал я, прыгал по вагонам, куда скачу, зачем, не знаю. Таких мальцов тогда было, что рыбы в море. Отощал я, завшивел, очесотился. Смерть, да и только! На станции одной вижу дамочка чемодан тяжелый тащит. Я к ней. Чую, не донести ей самой до поезда. "Тетенька, говорю, дайте вам помогу…" А сам думаю: ну, Сашка, смотри ей в глаза так, чтобы поверила, дала бы подсобить. И что вы думаете, поверила! Потащил я этот чемодан, шатаюсь из стороны в сторону, будто пьяный. А сам себе: "Сашка, донеси, допри через не могу, тут вся жизнь твоя". И допер! К самому отходу поезда. А моя мадамочка - раз мне за пазуху полбуханки хлеба и шепчет: "Никому не показывай, а то отнимут". Тут уж мне не надо было шептать, тут уж я знал-ведал, что почем. Эта полбуханка всех вас, можно сказать, народила да выкормила.
- Ох ты, господи, время-то какое было моровое, - вздохнула Надежда Ильинична. Наверняка не один раз слышала она эту историю, но виду не показала.
- А ты, мать, подумай-ка. Не было бы того хлеба - не выжил бы, не встретился с братом, не притащил бы он меня в Гридино, и с дружком закадычным не подрался бы я. Не поверила бы ты, что люблю тебя взаправду. Ты ведь у меня красавица, как была, так и есть, - Александр Титыч улыбается, смотрит на Надежду Ильиничну, - красавицы кочевряжистые! - И словно бы в оправдание: - Она у меня из казачек. В крови - огонь. Я ведь знаю, что твой дед норовому коню ухо откусил. Прогнала бы ты меня, и не был бы у нас детей полон двор. Ну, как сказочка про полбуханочки? - слегка ударил по столу развеселившийся Александр Титыч.
- Кто в малом детеныше большого человека видит, тот очень прав. Кажется, он - пылинка, дунь, и улетит, а на самом деле в этом сопляке продолжение рода людского, во как!.. Не хвалюсь, а радуюсь, что все вы у меня есть, самая главная награда жизни, хоть и достались вы нам с матерью солоно…
Петр увидел за столом большую семью, молодых и уже не очень молодых мужчин и женщин, одетых и причесанных по-городскому. Каждую дочь Гридиных можно было узнать по высоким материнским бровям, по широким скулам отца и по мягким его полным губам. И все-таки очень они были разные. Удивительно, как щедро распорядилась природа!
Мужчины, мужья подобрались разные и в то же время чем-то похожие друг на друга, какими-то необъяснимыми, но заметными признаками, - общая основательность в них была, что ли?..
Вон старшая дочь, Зоя. Ей лет к сорока. Одета хорошо, добротно. Сама пышная, с высокой прической, в ушах серьги золотые. Строго восседает за столом рядом с молодцеватым и веселым своим мужем. Муж что-то говорит, шутит с соседкой, рукой взмахивает, коротко заразительно смеется. А супруга кивнет ему головой, подтолкнет немного, чтобы остановить пыл, и снова следит чинно за всеми, за общим порядком. Иногда что-то советует сестрам и матери, объясняет горячо, настойчиво, и ей все подчиняются, хоть и не всегда с охотой. Петру показалось, что даже мать слегка побаивается ее строгости.
Напротив Зои сидит Глаша. Она похожа на свою старшую сестру. Только вот глаза смотрят из-под очков с какой-то наивной растерянностью. Муж ее широк в плечах, держится представительно, даже с некоторым ухарством - мол, смотрите, каков!
А дальше Варя - легкая, с русыми волосами до плеч, глаза доверчивые, детские, смотрят на всех влюбленно. Муж строг, сух, прям, на целую голову выше всех.
А рядом рыжий рябой, курносый, тот самый "без выгляду" муж Нины, о которой говорила тетка Евдокия, развеселый "Пахомушка". Сидит он в старом пиджаке, притулился к столу, как бедный родственник, две верхние пуговицы рубашки расстегнуты, наружу, напоказ - тощая волосатая грудь.
- Ты бы хоть застегнулся, Пахом, - строго стыдит его жена, поправляя пенящуюся от кружев блузку на груди, а потом бережно дотрагивается, гладит и приподнимает легким касанием косу, уложенную замысловатым кренделем.
- Ладно, это самое, обойдется и так, - слегка заикаясь, говорит Пахом, которого, оказывается, и в жизни зовут, как в игре. Только здесь, за столом, не вчерашний "Пахомушка", не похож. Пробует он привести себя в порядок, но верхней пуговицы на рубашке нет вовсе, и тогда он достает пачку "Беломора", сминает мундштук в нескольких местах, нервно, глубоко затягивается, долго во рту держит едкий дым, смотрит по сторонам, прищуривается и одним выдохом, как новичок в курении, выпускает через широко раскрытые губы густое облако дыма. Он, кажется, хорошо сознает броскую представительную красоту жены и даже будто бы стесняется, что он ее муж.
Петр встретился с глазами Пахома, тот улыбнулся, подмигнул и сразу же просветлел, помягчел. В лице появилось что-то мальчишески озорное: мол, ничего, мы себе цену знаем.
Петр перевел взгляд на Илью. Широкие скулы, жгуче-черная борода клинышком, крепкие руки. "Что ж, мы с ним от земли. И у меня, как у многих людей, если поискать - род начинается в деревне". Петр вгляделся внимательно. Лоб у него покрупнее, чем у гридинской породы, зато волос поменьше - две глубокие залысины и жидкая челочка мазком слева-направо. И сидит не по-гридински, не вольготно, - сдержан, мнет мякиш хлеба в пальцах. Убыстряется разговор, и шарик катается быстрее. А глаза все подмечают, хоть и не смотрят по сторонам. Глаза у Ильи большие, печальные.
А вот Даниил Андреевич смотрит немного настороженно, устал или нервничает, или, может быть, сказать что-то хочет. Петр знал эту особенность профессора, когда тот вдруг замолчит, насупится, глаза сосредоточенные, а губы слегка шевелятся - это значит, он думает о чем-то и вскоре выскажется. Профессор часто отхлебывает чай, хвалит, будто извиняется…
Вот еще одна дочь Гридиных, зовут ее Надеждой. Она в черном свитере, коротко острижена, губы и ресницы накрашены. Что-то затаенное в глазах, они улыбаются, но еще печальные. Нет тут никого, кто сгодился бы ей в мужья. Да и никого из них не подпустила бы она к себе близко. Петр сказал:
- Хотите вот этих пирожков? Вам не дотянуться.
Посмотрела с удивлением. Поняла - не для еды были предложены пирожки, для знакомства.
- Спасибо, это не пирожки, это калитки.
Голос грудной, как у матери, только с хрипотцой, напряженный.
- Калитки, калитки, - повторил Петр удивленно, - что же это такое?
- Картошка, мука, масло, соль, любовь. Вы-то сами пробовали? Это вкусная еда. Возьмите еще шаньгу или рыбник. Вон лежит перед вами лапоток. Он тоже из ржаной муки, а внутри - семужка. Мама наша большая мастерица.
Петр был сыт, но взял еще половину рыбника, начал есть.
- Ну как?
- Объедение, - согласился Петр, радуясь, что разрушил напряженное молчание молодой женщины.
И вдруг во двор вошла хорошо знакомая Петру девушка-одуванчик. По ее облику он сразу догадался, что это еще одна дочь Александра Титыча.
Джек бросился к ее ногам и, как опахалом, заработал пушистым хвостом, прося не подачки, а ласки, и получил, что хотел. Девушка, ни на кого не глядя, приблизилась к столу, встала за спиной Александра Титыча, положила руки на его плечи, сказала негромко:
- Папка, милый, - и поцеловала отца в макушку.
И этот поцелуй будто проник в Петра, запомнился, удивил его и согрел. Что-то соединилось, совпало - жест и облик, глаза и голос, мечта и реальность.
И теперь уже больше ни о чем другом Петр не мог думать. Он был благодарен Илье, который согласился поехать на север, Даниилу Андреевичу, который поддержал идею и захотел отправиться "на край света".
И, наклонившись к профессору, Петр негромко сказал:
- Счастливые здесь люди!
- Ты слишком восторженный человек, - так же негромко ответил Даниил Андреевич. - Будь повнимательней, вспомни душную избу на тоне, руки рыбака, вглядись в эти рано постаревшие женские лица, - дочери полугорожане-полусельчане, не знают, где их истинное место. Потом поговорим, попозже.
Петра поразили эти слова. Но не захотел он придавать им слишком большое значение, он видел все по-другому и не мог изменить своему чувству.
Да, он видел подгнившие углы домов, черную душную избу на дедовской тоне, он понимает, что непростая здесь жизнь, особенно зимой, когда холодно, дуют свирепые ветры. И все-таки никак не мог он по-настоящему пожалеть местных людей, сколько бы ни видел примет их трудной жизни, - она его манила устоявшимися традициями, простым и ясным бытом, естественностью, мужеством, красотой.
Кто-то за столом хватил лишку и, перекрывая общий шум, закричал:
- Ти-тыч! Иди сюда! Це-ло-ваться будем!
А на лбу строгого Андреича, который пришел на торжество в новом черном костюме и белой рубашке, выступили крупные капли пота. Должно быть, непривычно ему, жарко в такой одежде. И все толкует, объясняет соседям по столу, каков Титыч в деле и какие случаи были страшные да смертные: "А все ж таки выбрались, думать надо головой, так это вот, соображать, и тю…"
Председатель третий раз уже благодарит Титыча от всех гридинчан: за труд, за то, что всегда и во всем был надежным он человеком.
Самому Александру Титычу и весело, и грустно, и верит он, и не верит, что кончился срок его каждодневного труда, что кончились его главные жизненные силы, и как ни хорохорься, а даже ходить по земле надо с опаской теперь. Годы, годы пролетели. "Но еще ничего, еще потопчем земельку, еще не выбрасывайте меня в отходы, друзья дорогие!" - горячится старый рыбак.
И встал, выпил одним духом рюмку за здоровье всех присутствующих, поклонился на все четыре стороны: людям, скалам, лесам, морю.