По одной из расхлябанных улиц частного сектора небольшого южного городка упрямо продвигался молодой человек, одетый в коричневую кожаную куртку, линялые джинсы и короткие резиновые сапожки. Сапожки были очень даже кстати, потому что человеку приходилось то и дело выбирать между откровенной лужей и коварной снежной кашей, под которой чаще всего скрывалась не твердь, а хлябь. Что же касается куртки, то она была молодому человеку тесновата, так как принадлежала его старшему брату Лешке, а Лешка в плечах был поуже нашего путника, которого, кстати сказать, звали Вадиком. Итак, куртка была тесновата, и Вадик ерзал под ней плечами, словно бы у него был озноб или чесалась спина. Но спина у него как раз не чесалась, и озноба никакого не было, напротив, под вязаным "петушком" выступила даже испарина – так нелегко было перешагивать и перепрыгивать, балансируя свободной правой рукой. Да-да, одной только правой, потому что левая, придерживала бутылку классного португальского портвейна "Порто", с трудом засунутую в неглубокий внешний карман куртки. Бутылку Вадику вручил тот же старший брат Лешка, когда отправлял его на свидание к женщине Аделаиде, не очень молодой по их с братом меркам, но вполне еще ищущей. Излишне и говорить, что женщину для свидания определил тот же Лешка, даже не только определил, но и договорился за брата. Не впрямую, конечно, договорился, а под видом электропробок, которые нужно починить, – дал даже Вадику проволоки для жучков. Проволока лежала в правом кармане куртки. Вадик сунул туда руку – не потерялась. И он стал представлять, как накручивает проволочку на фарфоровую пробку, засовывает кончик под жестяную резьбу, а женщина Аделаида чиркает спичками – светит ему в темном коридоре. А представив спичку, представил и сигарету, и от этого у него засосало под ложечкой – так захотелось закурить. Вот змей, – подумал Вадик о старшем брате, – портвейн дал, а сигареты – забыл, не додумал. Ну, я ему припомню! Смеркалось. На улице было безлюдно. Народ сидел по хатам, смотрел по телевизору перестройку. Разгуливать по распутице добровольцев не было. Разве что Вадик, идущий на свидание к женщине Аделаиде. Аделаида встретила его приветливо, ввела в хату, предложила раздеться-разуться, подала тапочки, большие и нестоптанные. Свет в хате между тем горел: Аделаида загодя сменила пробки. "Ну я тогда старые починю", – заявил Вадик, спасая формальный повод своего визита. Но до жучков-пробок дело не дошло. А дошло дело до портвейна "Порто", до щекотливых разговоров и смелых анекдотов, которых у Вадика был изрядный запас. А на столе-то, на столе-то кроме закуски лежали сигареты "Марлборо" украинского производства – вот что радовало. Вадик курил, Аделаида тоже курила – прямо в хате, ни в какие сени не выходили из тепла.
– Зови меня просто Ладой, – попросила Аделаида и достала из серванта тоже бутылку вина и тоже, между прочим, "Порто": магазин "Продукты" в частном секторе не баловал пока еще разнообразием ассортимента. Как раз во время перемены бутылок Вадик спросил:
– А где у тебя Манька?
Манька была дочкой Аделаиды, она заканчивала десятилетку. Положа руку на сердце, следовало бы заметить, что если мысли Вадика и залетали прежде в эту хату, то отыскивали там не богатую телом Аделаиду, а худосочную, порывистую в движениях и, признаемся, хорошенькую Маньку.
Но это так, к слову.
– У подруги будет ночевать, – спокойно сказала Аделаида и улыбнулась влажной улыбкой.
Сначала Вадика посетила дурацкая мысль, что, пожалуй, лучше бы, наоборот, Аделаида заночевала у подруги, а Манька егозила бы здесь в хате возле закусок. Но потом он вспомнил, что к женщине Аделаиде направил его старший брат Лешка, а Лешка всегда знал, что делает. И тогда Аделаида ему сразу понравилась и с каждым стаканом нравилась все больше. Тем более что она, разгорячившись, расстегнула две пуговицы легкой кофты, и Вадик ни о чем уже больше не мог думать – только о том, что у нее там под кофтой и каково оно на ощупь. Под влиянием этих крепнущих в нем размышлений Вадик встал из-за стола, подошел к Аделаиде, и Аделаида поднялась ему навстречу. Вадик развернул ее к себе спиной и положил трудовые ладони на то, что последние четверть часа владело его вниманием. Аделаида охнула и наклонилась вперед, как бы давая Вадику возможность попробовать на вес атрибуты своей женственности. Что тут сказать: вес был вполне достойным. Вадик пришел в неописуемое волнение, у него появилась потребность выразить это волнение словами, но подходящие слова не приходили в голову, и он произнес фразу пошлую и, должно быть, обидную для женщины. Он сказал:
– Бэрэшь у рукы – маешь вэщь!
Но Аделаида не обиделась, нет-нет! У нее тоже появилось стремление что-нибудь произнести в волнении, и она прошептала:
– А ты как думал!
Она быстро скинула верхнее, легла на кровать, позвала Вадика:
– Расстегни сзади.
Потом прошептала:
– О, какие у тебя сильные руки, как хорошо!
А Вадику-то как было хорошо! Худое жилистое тело ходило ходуном, и что-то зрело внутри молодого организма и, казалось, сейчас взорвется. Вдруг женщина ласково положила руки ему на бедра и проговорила:
– Подожди, успокойся. Побудь так, неподвижно. Отдохни.
– Я не устал, – самодовольно заметил Вадик.
– О, Господи! Нет, не уходи, просто так полежи, пока я дозрею. Положи руку сюда… несильно… нежней, нежней… У тебя что, никого не было?
– Почему не было, – обиделся Вадик. – Было. В армии с одной вольнонаемной. Но она ничего такого…
– Глупый, – нежно проворковала Аделаида. Вдруг тело ее напряглось под Вадиком, задергалось конвульсивно, и Вадика тоже затрясло, будто он попал вместо сгоревшей пробки в электрическую цепь с напряжением двести двадцать вольт, и его обожгло огнем и отпустило, словно кто-то разомкнул наконец рубильник. Аделаида простонала:
– Ой, мамочки!
И проговорила удивленно:
– Господи, да что же это делается!
И так раз за разом – до утра.
Вадик возвращался домой на ватных ногах. Он не выискивал пути посуше, хлюпал сапожками, где придется, и удивлялся своему состоянию, которое можно было обозначить так: легкость на душе и слабость в коленках. Легкость была такая, словно бы и не было невзгод: безработицы, например, и связанного с ней жуткого безденежья.
Безработица обрушилась на Вадика два месяца назад, когда его уволили из таможни. Уволили же Вадика за то, что пожалел торговую тетку. Тетка везла в Россию сельхозпродукты в коммерческих размерах. Казмирчук ее совсем уже довел до точки: грозился высадить с поезда, реквизировать товар в пользу государства и так далее. По лицу тетки было видно, что она лихорадочно соображает, сколько нужно отстегнуть Казмирчуку, чтобы он отвязался. Тут Казмирчук что-то вспомнил и выскочил из вагона, шепнув Вадику: "Дожми!"
Вадик кивнул не без важности: не впервой!
А тетка возьми да и окликни его:
– Вадик!
Вадик удивился.
– Борисенко Вадик, – грустно обрадовалась тетка, – я же тебя учила с пятого по седьмой класс. Ты хорошо успевал по математике.
И Вадик не стал ее дожимать – отпустил, да и все. Она, действительно, когда-то учила Вадика и ставила ему по математике исключительно хорошие оценки. Вадик сразу тогда и имя ее вспомнил. У него вообще была хорошая память: Оксана Тарасовна – такое было имя. Вадик произнес его вслух и отдал документы безвозмездно.
Ну, Казмирчук его и выдавил за это из таможни.
Нет, голодать Вадик Не голодал. И без дела тоже не сидел. У отца с матерью было хозяйство: участок, куры, свиньи – все свое. Еще был конь. На нем возили сено для его же прокорма. Во всяком случае, работы по хозяйству хватало. В том числе и Вадику. Иногда Лешка просил помочь – нажать и подержать при ремонте автомашин. Лешка знал машины, как, например, профессор химии – химию. То есть досконально. Все автовладельцы частного сектора звали его, если что. И Вадик ему помогал, как добросовестный подсобный рабочий, и чувствовал себя в этих случаях солидно, немного даже важничал. Но такие акции происходили нечасто из-за малого количества автовладельцев: накопление первоначального капитала в частном секторе шло медленно. И Вадик стабильно тосковал от неопределенности жизни. Лешка думал-думал, да и придумал Вадику лекарство от тоски в виде женщины Аделаиды.
Тоска действительно прошла. Ей на смену пришел покой. Покой и слабость. В основном, как уже было сказано, – в коленях. Ноги так и норовили согнуться, их приходилось контролировать. Но слабость эта не удручала – напротив, веселила. Вот, дескать, до какой степени – слаб в коленках! И Вадик самодовольно улыбался.
Курить – хотелось.
Не то слово. Зверски хотелось курить. Недокуренную пачку "Марлборо" Вадик, уходя, гордо не забрал с собой, хоть Аделаида и предлагала. И вот теперь он мечтал, как, добравшись до дома, стрельнет у кого-нибудь сигарету – например, у того же Лешки или у отца, хотя у отца скорей всего не окажется. Итак, накурившись, Вадик зароется под одеяло и, закрыв глаза, устроит себе кино: станет прогонять перед мысленным взором те моменты этой необыкновенной ночи, которые удержались в памяти. А что не удержалось – вообразит. Что у него, нет фантазии? О-го-го!
Однако в койку этим утром Вадик не попал. Возле дома стояла видавшая виды автоцистерна, окрашенная в защитный цвет, в прошлом – явно военная машина. Когда Вадик приблизился, автоцистерна трижды просигналила светом и гудком. За рулем сидел Лешка и курил сигарету, скаля желтые от никотина зубы. Вадик, как загипнотизированный, направился к кабине. Лешка открыл правую дверь и, когда Вадик угнездился на сиденье, блаженно ослабив тело, протянул ему сигарету.
– Ну что, починил пробки? – лукаво спросил Лешка.
– Да нет, – мотнул Вадик вдруг отяжелевшей головой.