То, что он говорит, "подождать", то да се, как назло и как это всегда бывает у него с Зиной, в высшей степени отвечает ее представлению о нем. Туда, сюда - ничего мужского, никакой твердости… Но Зина смотрит на него с улыбкой и говорит, плавно растягивая свои толстые губы и как бы распуская, весело размягчая некие блестки в своих серо-зеленых глазках:
- Хорошо, Сашенька, я подожду. Это и правда не очень к спеху. Вы особенно не тяните, - становится Зина чуть строже, но сразу видно - только для приличия, для блезиру, - но все же я могу подождать. Но не больше трех дней.
Она мягко и валко сидит за своим столом, с пером в руках, над реестрами и колонками и, подняв расслабленное улыбкой круглое, полное лицо, смотрит на Сашу этими чуть суженными серо-зелеными глазами. Саша невольно тоже чуть улыбается ей и, чувствуя облегчение, связанное не только с самим ее согласием, а и с чем-то иным, не спеша и с достоинством, а по сути обрадованно говорит:
- Спасибо. Не затяну. Ну, я пошел. А то скоро экскурсия.
Но он еще чего-то медлит, хотя и правда надо идти. Зина смотрит уже чуть вопросительно.
- Ишь как позвонил Алешечка-то, она и с нашим-то с Сашей добрая стала, - нарочито-народным и разухабистым тоном подает голос Мария Степановна из-за Сашиного плеча. Женщины слегка хихикают. - Каждый день бы он тебе звонил, как бы все довольны были.
Саша с улыбкой оглядывается на нее. Мария Степановна - из тех особ, неизбежных в женской компании, чье амплуа состоит в резании в глаза правды-матки: "Пусть я и груба, и нетактична, а я старая и скажу…" О ней и говорят: "Мария Степановна режет начистоту, на нее нельзя обижаться". И Зина не обижается. Напротив, она довольна: теперь-то уж вся бухгалтерия и этот Саша слышат, что ей звонил красивый Алешка. Пусть знают. Зина с улыбкой смотрит то на широкую, толстую, с прямым пробором, в бордовом платье Марию Степановну, то на замешкавшегося Сашу.
Саша понимает весь этот механизм… И все же, идя по коридору, он уже не испытывает прежнего раздражения против Зины. Умом он сознает, что она глупа, вредна и взбалмошна и сегодняшнее ее настроение - лишь одно из ее настроений, один из ее капризов, - и все же где-то глубже, чем в уме, где-то в более важном месте Саша, кажется, испытывает к Зине некое теплое чувство. Или нет? Просто ушло раздражение? Да нет, что-то есть - какая-то теплота, которая постепенно остывает. Саша не думает обо всем этом: просто, есть в нем такое ощущение.
"Так как же? Как же быть с отпуском? Дать согласие Николаю, Белое море… или путевка?" - думает он. Идя по коридору, он целиком поглощен этой мыслью, этими сомнениями… И вдруг его окликают:
- Саша, вас просил сегодня зайти Ростислав Ипполитович.
- Хорошо, Людмила Владимировна.
Это Крылова - старший научный сотрудник, в отличие от Саши - младшего. Она высока, тонка, с узким лицом и жиденькими волосами, неизвестно зачем заплетаемыми в косички, обматываемые вокруг головы. Она в длинной и будто пустой небесно-голубой кофте, которая еще портит ее и без того нелеповатую, длинную фигуру. "Что там еще? - думает Саша, вежливо глядя на Людмилу Владимировну и становясь в душе тем заносчивым, зазнаистым человеком, которым она его считает, и опасаясь отчасти, как бы она не заметила этого. - Вот еще". Саша вроде и не боится директора, но все же при известии о том, что его вызывают, всегда испытывает в душе некий - хотя и мелкий, несильный - невольный холодок.
- Сейчас или позже?
- Как хотите. Но лучше сейчас; у вас экскурсия, вы помните? - кратко и четко говорит Людмила Владимировна и громко долбит каблуками дальше по темному и тесному коридору.
Саша поднимается на второй этаж и без стука приоткрывает мягкую дверь к директору:
- Можно, Ростислав Ипполитович?
- Можно.
Саша почти физически чувствует, как, переступив порог, он тотчас же стал тем задиристым и ершистым - "молодежь, молодежь…", - на словах вечно готовым нервничать, горячиться, но на деле работоспособным, толковым - "головастым" - и даже и безобидным человеком, которым считает, которым воспринимает его Ростислав Ипполитович. Он угрюмо и коротко сказал "здрасте" и, держа руку в кармане пиджака, но уже не чувствуя другую, свободную руку лишней и даже не думая о ней, вежливо и молча остановился перед директором, пока тот что-то писал: мол, чего прерывать, не я же тебя, а ты меня вызвал. Сам все знаешь, так чего же тратить слова.
Директор на секунду поднял лицо - старческое, красное, с неровной, бугристой кожей, с продольными седыми усиками - и, старчески приоткрыв рот еще прежде, чем сказал свою фразу, - произнес, кивнув:
- Садитесь, садитесь, Александр Васильич.
Тон у директора староинтеллигентский и еле заметно извиняющийся: мол, я понимаю, что ты голова и горяч, но ладно уж, вот - заставляю ждать.
- Ничего, я люблю стоять, - прохладно и несколько отчужденно ответствовал Саша: мол, кто тебя знает, зачем ты вызвал, - может, ругать? Я, пожалуй, готов. За все готов отвечать - я-то знаю, у меня все в порядке. Но к чему же вежливость? Вызов так вызов. В то же время в душе у него все же есть и тот холодок, что явился еще в коридоре.
И директор, подняв лицо, все это почувствовал. Он почувствовал и то, что Саша спокойно и независимо готов ко всему - молодец хлопец, - и то, что в душе Саша все же держит уважение и некоторый страх перед ним, директором. И все это понравилось Ростиславу Ипполитовичу. Старческий его взгляд смягчился, почти увлажнился. Саша продолжал с отчужденным, независимым видом стоять перед столом. Он непроизвольно ощущал, что директору нравятся и его независимость, и его скрытое уважение, тактичная дистанция по отношению к начальству, и почти невольно для самого себя все больше входил в ритм того и другого, все больше выпячивал это в своей позе, манере, хотя и стоял, казалось бы, неподвижно.
- Садитесь, садитесь, Александр Васильевич, - сказал еще раз Ростислав Ипполитович, слегка привставая и махая тылом ладони на стул с этой стороны стола, - как бы чуть отбрасывая его, этот стул. - Садитесь, прошу вас.
Саша молча и с независимым видом сел, заложив ногу за ногу, - обнажились короткие черные носки, туго подхватывающие голую щиколотку, - поставил локоть на стол, кулаком изящно подпер розовую щеку. Он так же молча продолжал смотреть на директора: ну же, говори, мол. Мы с тобой деловые люди, я тебе подчиняюсь, но в чем-то и от души симпатизирую, уважаю. Но говори, ты же начальник. Директор чуть-чуть засуетился, как часто бывает с человеком, который должен что-то объяснить хладнокровному и твердо-спокойному собеседнику.
- Видите, дорогой Александр Васильевич, зачем я вас позвал, - начал директор, явно стараясь объяснить поскорее, чтобы Саша не думал, будто начальство чем-то недовольно. - Нам надо бы устроить специальную экспозицию на трудовую тему. На рабочую тему, - поправился Ростислав Ипполитович, чувствуя себя во всех этих терминах не очень уверенно. - У нас, как вы знаете, организован специальный цикл лекций для рабочих и… сотрудников (он не сразу подобрал это слово: кто же, кроме рабочих, там должен быть на заводе? Ну, Ростислав… в своем) завода имени Орджоникидзе, над которым у нас шефство, и несколько лекций должны быть специально посвящены трудовой… теме. Для этого должна быть экспозиция.
Ростислав говорил высоким хриплым старческим голосом.
Давний просветитель, он, ощущалось, с одной стороны, искренне верил в необходимость и полезность для народа мероприятия, о котором говорил, а с другой - старый провинциальный искусствовед старой же закалки - в душе подозревал, что что-то здесь не так. Саша не то что подумал, а, скорее, нутром почувствовал все это; и в своем поведении и разговоре невольно учитывал все это. На последней фразе Ростислава он сделал нервическое движение стоящей на столе рукой, плечом и лицом: мол, при чем здесь я-то? Опять я должен разное… это…
- Нет, вы подождите, не горячитесь, Александр Васильевич, - тотчас же, протестующе приподняв ладонь с растопыренными пальцами, обращенную к Саше, заспешил Ростислав Ипполитович. У Саши и верно сейчас был вид хорошо вышколенного и твердого человека, сдерживающего нервическое раздражение с помощью воли и скрытых запасов хладнокровия. - Я понимаю, вам не очень хочется. Но поймите и меня. Поймите. Людмила Владимировна не возьмется, у нее это не получится, она сугубый академист. Да и трудно с ней разговаривать: характер такой… Из молодых же сотрудников лучше вас не сделает никто. Вы сумеете сделать и то, что надо, с идейно-тематической точки зрения - и в то же время не вульгарно, не прямолинейно… со вкусом. Я вам помогу отобрать, - спешил директор, не давая Саше привести обратную аргументацию. - Из девятого зала не берите, там, как вы знаете, сороковые - конец тридцатых, но из восьмого - двадцатые, тридцатые - можно отобрать много по-настоящему интересного. Ну, так что вы хотите сказать? - наконец спросил он, слегка шамкая, подмаргивая склеротически-старческим веком и автоматически берясь двумя пальцами за седые усики. - Пожалуйста.
- Ростислав Ипполитович, - начал Саша, еще больше розовея нежным лицом и время от времени как бы слегка в смущении - неохота доставлять старику неприятность! - поглядывая на ноготь своего указательного пальца. - Я не понимаю, почему я вечно должен заниматься такими делами. В конце концов, и всем прочим тоже надо учиться, а так что ж. - Он сказал "всем прочим" не обидно - старик просветитель не любил "неуважения к коллективу", и Саша непроизвольно это учел - а мягко, как бы на проходе и спокойно, так, что это прозвучало как само собой. - Кроме того, вы знаете мою позицию по поводу всех подобных дел.