Бутов побежал к профессору, но по дороге встретил длинную похоронную процессию, вереницу траурных машин, и в переднем автобусе увидел - правда, все же не совсем ясно, как сквозь слезы - гроб, обитый красным кумачом, окруженный венками с лентами, на которых сквозь окошко можно было прочитать: "Профессору Р. и т. д." Но, может быть, это было только видением?
Или уже у самого подъезда дома, где жил Р., Бутова обогнал пестренький фирменный фургон с надписью "Хлеб"; из-за металлических стенок доносились почему-то вскрики, стоны; и среди множества сливающихся голосов он почти явственно различил голос профессора…
…Или он поднялся на пятый этаж и совсем уж собрался позвонить, когда увидел, что дверь запечатана красной сургучной печатью…
…Или…
Но как было на самом деле, забылось - забылось не за долгие прошедшие с той поры времена, а смертью; то, что было на самом деле, вообще быстро забывается; да и какое имеет значение, как именно было на самом деле.
А Бутова тем временем несло ледяное течение; ему казалось, что весь он стал желтым, черным, перевитым, как перекати-поле. И порой казалось, что он, как и это странное растение, никогда не был вполне живым, обретался где-то между живыми, в стороне от них; то он физически ощущал еще даже кровоточащие культяпки, оставшиеся от рук, не тех двух рук тела, а сотен, протянутых от его души к людям, - рвущихся, разрезаемых войной, смертями, предательством, изменами, равнодушием, силой этого ветра нежили, разбрасывающей людские муравейники так же легко и неотвратимо, как муравейники обычные.
А потом все оборвалось; но до того, за мгновение до того, в этот последний отрезок времени мысль уже совсем отделилась от Бутова, стала вполне независимой. Она летела не то чтобы набирая высоту, а ровно - впереди и над головой. И Бутов отставал от нее, чувствуя отчаяние, но еще не безнадежность; отставал, как пассажир от поезда, все еще надеясь вспрыгнуть на площадку последнего вагона.
Что он догонял? С чем надеялся соединиться? Давний детский зов Костика? Давний, чуть светящийся - чем? нежностью или любопытством? - взгляд Натальи Михайловны? Иру, которой уже нет в живых? Тосю? Что-то не определимое словами. То, что догнать невозможно. Тень Р., еще живую в нем?
Был безнадежный бег и нарастающая боль. А потом боль в сердце оборвалась, и Бутов вначале подумал: "Вот хорошо", но не обрадовался, и от отсутствия радости - горя тоже не стало - догадался: "Да я ведь умер, преставился, как говорится!"
5
Бутов лежал на Новом кладбище; кругом простиралось серое до черноты пространство, которое он ясно видел или, вернее будет сказать - как-то так воспринимал, - из-под земли, из-за стенок гроба; пространство без света, без единой капли жизни. Мысль, покинувшая его, когда он упал на пол с остановившимся сердцем и ничего не почувствовав, - вернулась.
Она словно сматывалась с невидимого рулона в тесном пространстве между его телом и крышкой гроба, складка за складкой, как материя на прилавке текстильного магазина, укладывалась на груди его кипой чего-то тонкого и серого, как паутина, громоздилась почти не ощутимой, но все же нарастающей тяжестью.
В последний год армейской службы, уже в мирное время, часть, в которой служил Бутов, была послана для охраны территории, где производились испытания атомной бомбы. Когда все кончилось, рассеялось грозное грибообразное облако и Бутов в специальном предохранительном костюме бежал с донесением по бурой до черноты, серой до черноты земле - к доту, где находилось командование, вдруг в этом пространстве смерти - вот когда впервые пришлось встретиться с ним! - он увидел стайку маленьких птиц без единого перышка, пушинки, - общипанных так чудовищной силой взрыва, но почему-то не погибших.
Они двигались, жалобно, почти неслышно попискивая, неверными крошечными шажками, спотыкаясь, слепо падая и снова поднимаясь.
Наклонившись к птицам, Бутов увидел, что они действительно слепы. По сторонам клюва в глазных впадинах колебались мутные, тусклые капельки жидкости - глаза, расплавленные жаром взрыва. Они вспомнились Бутову, потому что в темноте, которая окружала его сейчас, в этой сфере тьмы, тоже мерещились, из тьмы невидяще мутно глядели как бы такие же неживые глаза.
Сама темнота рассматривала Бутова - беспощадно и мертво.
Прямо над головой послышались тяжелые шаги Рыжего и тех двоих - крылатых, в снежно-белом.
- Жалобы, вопросы, просьбы? - спросил Маленький, зябко поводя крыльями.
- Сколько времени я тут пробуду? - отозвался Бутов. - А это пока, так сказать, кожа-кости, - рассмеялся Рыжий и несколько раз сильно притопнул ногой, словно подтверждая, что выхода из последнего убежища нет и не будет во веки веков.
Главный мельком, неприязненно взглянул на Рыжего и проговорил несколько фраз на непонятном, гортанном и певучем языке. Маленький перевел:
- Разве усопший спрашивает о судьбе тела своего? Мысль его о душе…
- Какая там "душа", - презрительно отозвался Рыжий. - Разве что душонка осталась. А так…
- Вам не закладывал, - перебил Бутов.
- Мне не закладывал, хотя и это - как сказать… А у другого, у других разменивал! Сколько раз разменивал, скажи на милость?
Главный чуть приподнял длинные, касающиеся болотистой почвы крылья и проговорил что-то короткое, похожее на пение птиц. Маленький перевел:
- Сказано: решение о том, где дано пребывать вашей душе, - не вынесено. И они спрашивают: есть ли у вас какое-нибудь желание - последнее.
Слово "последнее" прозвучало мягко, без угрозы.
- Отпустите меня домой! - неожиданно для себя самого сказал или беззвучно подумал Бутов.
- Еще чего захотел, - вмешался Рыжий. - Воскреснуть?! За какие заслуги?!
Главный строго взглянул на Рыжего и, когда тот замолк, сказал на своем певучем наречии. Маленький переводил:
- Такие случаи были и будут. В одна тысяча седьмом году от сотворения мира муж выгнал жену свою с двенадцатью детьми и взял в дом наложницу - моложе и красивее. Жена его шла и шла по пустыне, именуемой Негев, где обитала голодная волчица с волчатами. Волчица бросилась на детей, женщина телом заслонила их и была растерзана. Когда она уже переступила порог смерти, волчица сказала:
- Каждый день я буду относить волчатам по одному из твоих детей. А ты, мертвая, как мертвы камни пустыни, не сможешь защитить их.
ОН, который там, в высоте, знает, видит и слышит все, успокоил женщину:
- Не бойся. Дети не погибнут. Я заставлю волчицу кормить детей молоком из своих сосков вместе с волчатами.
Она ответила - Если ты сотворишь так, мои человеческие дети с молоком волчицы воспримут и душу ее. В мире станет больше злобы, жестокости, лжи. Нет, я не приму такой милости, - сказала мать.
ОН услышал ее, и в ту же секунду женщина воскресла. Волчица поджала хвост, как побитая собака, и убежала. А у ног женщины забил родник, над головой раскинула листья финиковая пальма. Женщина смогла досыта накормить и напоить детей. А в дом мужа, который выгнал на голод и смерть ее, подарившую ему двенадцать детей, двенадцать побегов на мертвеющем дереве, в проклятый дом вошло несчастье… И еще было так в году две тысячи триста пятнадцатом от сотворения мира, когда…
Рыжий пробормотал:
- Пошла писать губерния. - На укоряющий взгляд Маленького, зло скаля зубы, огрызнулся: - Однако тут не душа, а душонка. Душонками распоряжаться мое дело.
Главный еще раз взглянул на него, и Рыжий стал отступать и отступать от могилы Бутова, словно под напором беспощадного ветра, пока не воскликнул из последних сил:
- Пусть будет по-твоему!
Только тогда Главный отвел взгляд, ветер замер, а Главный, глядя на могилу Бутова, что-то еле слышно спросил. Маленький перевел:
- Зачем ты хочешь воскреснуть?
- Видите ли, я работал в Институте, - сказал Бутов первое пришедшее на ум.
- Там без тебя не обойдутся?! - подсказал Маленький.
- Нет, не то. Я, видите ли, ушел, уволился, но за мной оставили руководство аспирантом Степаном Дерюгиным.
- А в каком Институте вы работали?
Бутов попытался припомнить и не смог. Вспомнилось только, что название у Института очень длинное, из шестидесяти восьми букв; так и называли: "Институт шестьдесят восемь". Начальник, бывало, говорил:
- Пойдем в четыре буквы, перехватим стаканчик живительного. - "Четыре буквы" означало расположенное напротив кафе "Арфа".
По истечении некоторого времени Начальник давал команду:
- Возвращаемся в "шестьдесят восемь". Пора!
- Над какой научной темой работали вы вместе с аспирантом Дерюгиным? - спросил Маленький, опять-таки стараясь помочь Бутову.
Но и тема работы не вспоминалась. - Видите ли, - сказал Бутов, хорошо сознавая, что говорит постыдное даже. - Мне пенсию определили - сто двадцать рэ. Раз получил и вот…
- Вы хотите воскреснуть только для того, чтобы получить пенсию? - спросил Маленький. - Подумайте!
Некоторое время все молчали, потом Бутов робко сказал:
- Я и не жил еще…
- Как же так, если при рождении вам была дарована душа и дар слагать стихи? И вы просуществовали немало лет. И вы воевали…
- Вот разве что воевал. А потом… А до войны… И после… Нет, не жил. Не сумел. Да и этот год - тридцать седьмой. И все, и все…
- А теперь сумели бы?
- Не знаю. Может быть. Что с этой по-другому; и профессора Р. разыскать - хоть могилу его; и стихи, и с женой, и с сыном - Костей. Надо ведь все по-другому. Не знаю, сумел ли бы… Но это необходимо мне. Без этого нельзя…
Крылатые смотрели на него - оба в сомнении, задумчиво, сурово, но и с некоторым сожалением.