После телепередачи они с Костиком посидят вдвоем, выкурят по сигарете, хотя Бутов давно бросил курить. Побеседуют по-мужски. И само собой возникнет у обоих ощущение "единокровного существа", как выразился не забывающийся шелестящий старичок.
…Бутов с отчаянием и надеждой взглянул на Наталью Михайловну, сжал в ладони хрусткие десятирублевки и выбежал из квартиры. У подъезда он разминулся с Костиком, возвращавшимся домой, пробежал несколько шагов, обернулся и победительно крикнул, что вот идет за "Радугой", и помахал тугой пачечкой.
Костик радостно закричал, чтобы покупал не в "Универсальном", а в фирменном - до метро, а там прямо по Знаменской.
- Знаю! Знаю! Через часок вернусь, - продолжая бежать, отозвался Бутов.
Было ощущение, что обязательно нужно поспеть до обеденного перерыва, что в этом "до" условие, неизвестно кем поставленное, какая-то, что ли, магия, а если телевизор "купится" после перерыва, "новой жизни" не бывать…
Он бы и поспел, но у выхода из "метро" его остановил этот - плотный рыжий в дубленке с рыжим цигейковым воротником и в такой же цигейковой шапке пирожком.
Придерживая Бутова щепотью правой руки, он длинно говорил что-то с неприятной искательной улыбочкой на толстом нагловатом лице; воспринимались только клочки фраз: "Я, так сказать, периферийный житель"; "у нас, образно выражаясь, идешь, а навстречу, извините, медведь"; "а тут напротив у каждого встречного на личике образованность - так бы и расцеловал, так бы и приобщился; вот головка-то, так сказать, извините, кругом пошла и дальше больше - кругом, кругом"; "а тут такое вполне безвыходное положение; вот и решился, так сказать, хотя вполне сознаю, что отвлекаю своей, извините, периферийной зачуханностью".
Клочки фраз были короткие и вдруг, когда, казалось, должен наконец проясниться смысл, обрывались, смысл проваливался в обрывы.
Голос был искательный, но с наглецой. И в улыбочке, и в глазах, желтых, как у кошки, но без блеска, неживых, а как песок - пустынных глазах - заключалась некоторая издевка.
Наконец Бутов разобрался, что желтоглазый спрашивает просто-напросто, как доехать до вокзала, и торопливо объяснил дорогу. Желтоглазый, продолжая крепко придерживать Бутова за рукав, попросил "повторить адресок". Повторил и все перепутал. Долго искал бумажку, чтобы записать "уже, так сказать, для окончательной верности".
Когда наконец желтоглазый скрылся в дверях метро, Бутов понял, что пешком ему не поспеть, и стал ожидать троллейбус. Тот, как назло, не появлялся минут двадцать. Подъезжая к нужной остановке, Бутов увидел закрытые двери огромного фирменного магазина.
Он стал прохаживаться по совершенно пустому тротуару - безлюдность могла показатьсястранной в этот деловой дневной час. Он шагал от одного фонарного столба к другому; что-то внутри в такт быстрым шагам повторяло и повторяло: бе-да, бе-да, бе-да - одно слово. Хотя разумом Бутов понимал, что ничего особенного не случилось, надо только потерпеть часок; хотя он вновь и вновь уговаривал себя, что "ничего особенного", и так хотел поверить своим словам, но не верил, все больше ссутуливался, бледнел, даже мертвел под тяжестью непонятной и тем самым непредотвратимой беды.
А потом кто-то крепко ухватил Бутова за рукав: и он узнал "периферийного жителя" по хватке когтистой его щепоти. Поднял глаза, увидел дубленку, рыжий воротник, рыжую шапку пирожком и, задыхаясь от негодования, даже со слезами в голосе, воскликнул:
- Да как вы смеете! Да когда это все…
Но осекся в крайней растерянности, не закончив фразы. Дело в том, что глаза у того "периферийного жителя" были желтые; он точно помнил - желтые, без блеска, пустынные, а сейчас с толстощекого лица в упор глядели серые глаза - тоже без блеска, но серые, как пепел, как зола, - выжженные.
Извинившись, Бутов пробормотал:
- Сходство поразительное. Просто трудно поверить…
- Очень даже бывает! - напористым, срывающимся на фальцет голосом, подхватил тот, в цигейковой шапке. - Игра, так сказать, природы. Приходится наблюдать и более, извините, удивительные явления.
- Так ведь не только лицо… Дубленка, шапка, фигура, голос… вообще…
- А это тоже "дубленка, шапка, фигура, голос, вообще", как вы изволили выразиться, - единственно игра природы. Да и то сказать - дубленочки изготовляются в тысячах экземпляров на предмет удовлетворения растущего спроса. Шапочки - соответственно. А люди?.. Те, если вдуматься, совершенно к одному ловчат. Как жуки. Поскольку нутришко одно, и наружность отчего бы стала разниться. На первый взгляд покажется: этот - "такой", а тот - "сякой"; но, в сущности, извините, исключительно - выпендреж, обман зрения.
Ни на минуту не умолкая, странный незнакомец подталкивал Бутова к черной "Волге" с открытой дверцей, стоявшей у самого края тротуара. Когда они очутились в машине, он быстро, словно фокусник - Бутов и слова не успел выговорить, пока это продолжалось, - извлек из кармана дубленки пакетик с колбасой, нарезанной аккуратными ломтиками, плоскую бутылку с яркой заграничной наклейкой, два зеленых пластмассовых стаканчика и, всунув один из них в руку Бутова, наполнил их; в другой руке Бутов продолжал сжимать деньги. Он странно захмелел сразу же, лишь только почувствовал спиртовой запах. С трудом ворочая словно бы распухшим языком, он сказал:
- Да я ведь не пью…
- Оно и ни к чему, если без повода, - подхватил собеседник.
- А тут, поскольку просвещенные личности встретились, так сказать, велением судьбы. И к тому же покупочка, извините, предстоит изрядная… Насчет покупочки угадано?..
Бутов стал пить мелкими глотками, как бы против воли.
- Ага. Собрался купить "Радугу", - сказал он, когда стаканчик опустел.
Два слога: "бе-да", "бе-да", - доносились одновременно и изнутри, и словно со стороны, очень издалека. Они звучали отрывисто и резко, как в армии "ать-два", "ать-два", когда идешь в ночном марше; каждый раз, прежде чем поставить ногу, представится, что там, во тьме бездонная пустота; больно перехватит дыхание, пока нога не утвердится на невидимой почве: "ать-два", "бе-да", "ать-два", "бе-да".
- А почему, извините, именно телевизор?
- Так уж… предмет длительного пользования, - неопределенно отозвался Бутов.
- Однако есть же, так сказать, предметы вечного!
- Ну уж и "вечного"… Как это может быть?
- А так, извините, может!
- Это вы… того… - тяжело ворочая словно распухшим языком, бормотал Бутов.
- А если я вам, извините, на фактах… Приобретете это самое "вечное"?..
- Отчего не приобрести, - Бутов попробовал улыбнуться.
- Заметано, - взвизгнул собеседник, и у Бутова все похолодело внутри - не только от неожиданного вскрика, но еще и потому, что он почувствовал и увидел: машина уже не стоит на месте, а с огромной скоростью мчится по городу знакомыми улицами, которые почему-то все до одной были тоже пусты.
- Куда это мы? С какой стати?! Да мне же…
- А вот с такой-сякой стати! - в голосе рыжего не оставалось и следа прежней искательности.
Машина мчалась уже не по городским улицам, а незнакомым шоссе, по бурым лужам, между шеренгами мокрых, мелкорослых деревьев. Ветровое стекло заляпала грязь. Сквозь прозрачные еще островки стекла бросалось в глаза, что и шоссе пусто: ни одной машины - ни встречной, ни попутной, - ни единого прохожего.
Бутов подумал: "Тут заключена ужасная, - именно ужасная! - странность. И нужно сейчас же, немедленно понять ее. После будет поздно!"
В голову пришло и совсем необъяснимое: "После - вовсе ничего не будет".
Уже не слышались шелест шин, короткие, как приглушенный крик, всплески воды в лужах, будто машина летела, не касаясь земли. С непонятной быстротой вечерело, день валился в ночь, как в болото. Огромное бледно-желтое солнце больше чем на треть ушло в землю, и лучи его плоско сквозили редкий строй придорожных деревьев, казавшихся почти черными, нестройностью своей и зыбкостью похожих на неловкие шеренги новобранцев.
Мотор взревел не как автомобильный обычный мотор, а похоже на танковый дизель, и машина разом остановилась.
Бутов, вслед за Рыжим, вышел из нее. Асфальт обрывался. Впереди и по сторонам насколько хватало глаз, простиралась болотистая равнина, расчлененная узкими тропинками на однообразные квадраты.
Рыжий там, впереди, бежал рысцой, и Бутов едва за ним поспевал, часто оступаясь в глубокие лужи с вязким дном; казалось, что и край земли где-то рядом, того и гляди шагнешь за него. Было темно - ни звезд, ни луны. Только на воде непрочной белесой пленкой тускнел отблеск недавно закатившегося - а казалось, утонувшего - солнца. Бутов то и дело терял из виду своего спутника, проводника по этой болотистой, тоскливой земле, "проклятого знакомца", как он говорил про себя, и всякий раз испытывал чувство безнадежности.
Впрочем, когда он снова нашаривал глазами Рыжего - теперь вернее было сказать "Черного", - на душе не становилось легче. Именно тяжесть, непосильную и все время нарастающую, Бутов ощущал яснее всего, может быть, даже - единственно из всего: тяжесть души, ставшей почти свинцовой, комьев грязи, налипших на ботинках, насквозь промокшего драпового пальто, сырой темноты, страха, словно впечатывавших его все глубже в белесо-черную топь, тяжесть войны, несчастий, всего пережитого.