Он пишет, что если ты человек, то должен встретить смерть с оружием в руках, а когда оружия нет - гордым молчанием, подобно римлянам.
Автор понимает, что карты, пожалуй, несколько передернуты. Кто должен встретить смерть с оружием или как римляне? Женщины, которых насилуют? Дети и старики, которых убивают?
И вот что еще: когда человек отвержен, когда у него отнимают право называться человеком, легко ли - нет, не то - можно ли сохранить человеческую гордость? Когда все на стороне убийц?!
"И ты на стороне убийц?" - спрашивает себя литератор, но мельком, не задерживаясь на этой мысли. И еще спрашивает: "Ну, а почему сотни тысяч мужчин всех национальностей, в том числе и имеющие оружие, не пытаются спасти хотя бы женщин и детей, преградить дорогу кровавой реке?"
Литератор останавливается на минуту и выводит на первом листе новый заголовок, который раньше не давался. Он перечеркивает слово "стонут" и аккуратно, чтобы не затруднять наборщиков и метранпажа, выводит другое: "Воют".
Именно не стонут, а воют. Стонут люди, а это… И сразу пропадает обременительное чувство жалости, заменяясь другим - жалости-презрения. И он понимает, что новый заголовок все ставит на свои места. Не люди - чего ж их жалеть…
Илларион Илларионович появляется из соседней комнаты в штатском своем мундире, в фуражке с кокардой и быстро выходит из квартиры. А мальчик сидит так неподвижно, что Марии Васильевне на мгновение кажется, что он мертв.
Светает, совсем рассвело. Ведь всегда ночь сменяется утром, какой бы она ни была; слышны тарахтенье извозчичьей пролетки, цокот по булыжнику, редкие пока шаги прохожих, выкрики газетчиков.
Илларион Илларионович возвращается после прогулки посвежевший, с некоторым даже старческим румянцем на озабоченном лице. Кладет на стол газету с той статьей, наклоняется к самому уху Марии Васильевны и что-то шепчет ей. Она всплескивает сухонькими сморщенными руками и восклицает: "Боже мой! Боже мой!". А после - тише, примиренно глядя на потолок: "Да свершится воля твоя".
- Оставь бога в покое, - раздраженно кричит Илларион Илларионович. - Задним умом все мы крепки, матушка! Что же прикажешь с ним-то делать?
Он сердито смотрит на мальчика, тот улавливает смысл взгляда и встает:
- Я пойду наверх к… маме…
В ту эпоху взрослость, даже как бы старость с ее безнадежным всезнанием сменяла детство иногда даже и не в пять лет, а раньше, чуть ли не в колыбели.
- Я пойду к маме, - повторяет мальчик.
Илларион Илларионович и Мария Васильевна молчат, хотя и смотрят в его сторону, только несколько мимо, или чуть поверх головы, или даже - сквозь него, отчего все существо мальчика проникается ледяным холодом.
Сашка идет к двери. Мария Васильевна нагоняет его и сует в руку карамельку, которую мальчик зажимает в кулаке.
- Съешь сейчас или в карманчик, а то растает, - советует Мария Васильевна, при этом она забегает вперед и долго возится с цепочкой, на которую заперта массивная дубовая дверь, с одним замком, вторым, третьим.
Сашка с трудом, как-то сгорбившись, медленно поднимается на четвертый этаж, где жил с той, что стала его матерью.
…Дверь квартиры настежь распахнута; он идет по комнате, где на полу валяются мамины платья, белье, книги, черепки битой посуды; никого - тихо, пусто, но он не удивляется, он и не ждал другого; осколки стекла хрустят под его старческими шагами. Он ни на что не смотрит, никого не зовет, идет прямиком к распахнутому окну, словно кто-то заранее указал этот путь. По дороге он обеими руками ухватился за тяжелый стул и с трудом тащит за собой; и это - так, бессознательно, не думая, зачем он это делает. Вскарабкивается на сиденье стула, оттуда - на подоконник и видит: внизу на тротуаре в красновато-черной луже крови лежит мать - единственный близкий человек.
Смотрит и видит, что день на удивление ясный; значит, он не сразу потерял сознание. Он пошатнулся и падает, но не вперед, а назад - на пол комнаты.
"Может быть, лучше было бы тогда упасть на мостовую", - безразлично думает мертвый Бутов.
Мальчик поднимается, он весь в крови. Это не пугает его, он видел кровь много раз. Просто он при падении сильно поранил о битое стекло лицо и руки. Он рукавом рубашки отирает кровь и спускается по лестнице; все это он делает медленно, без мыслей, как бы еще не придя в сознание.
На улице он ступает в кровь, расползшуюся по асфальту. Но ужас его охватывает, только когда он, нагнувшись, касается окостеневшей руки матери.
А потом он, обогнув труп, идет по залитому солнцем тротуару - между прохожими, но как сквозь пустоту, подчиняясь людскому течению.
Многие в те времена - и взрослые и дети - шли и жили среди людей, но в пустоте, еще более безнадежной, чем та, что сейчас окружает мертвого Бутова. И иначе не могло быть, потому что уже давно началась и неизвестно когда окончится эпоха крови и одиночества. Откуда-то появились те, вскормленные волчицей, и начало исполняться то, о чем в древнейшие времена женщина, растерзанная в пустыне Негев, предупредила ЕГО.
Теперь уже и ОН не в силах ничего изменить.
- Ты писал о том, что пережил в детстве? - спрашивает Маленький. Бутов молчит.
- Так зачем же был ИМ дан тебе дар, и зачем ОН провел тебя через все?.. О чем же ты писал?
- Я ведь не один на свете.
- Ты как скупец, у которого полон дом, а он бродит под окнами и выпрашивает милостыню. Ты всегда притворялся?
- Может быть, - с трудом, но и с равнодушием отвечает мертвый. - Меня даже дразнили БуДтов.
- Кто?
- Иногда… женщины.
- Которых ты любил? Которые любили тебя?
Бутов молчит. Мертвый, он не знает, дано ли было ему когда-нибудь истинно любить. - Жди, ОН решит твою судьбу. Оба белые исчезают.
Некто проводил их взглядом, сделал несколько шагов и остановился над головой Бутова. Тот почувствовал страшную тяжесть; мертвый - живое чувство! - и с трудом сказал:
- За что вы преследовали меня и погубили?
Некто шагнул в сторону, и ощущение непереносимой тяжести исчезло.
- Я вижу тебя первый раз. Но на Земле мои братья. А кроме братьев еще множество других - похожих на нас, но нам чуждых и враждебных.
- Как их отличать - других?
- Тебе это не понадобится, но я скажу. Они смертны, и они серые, как волки, и людей ненавидят.
- А вы любите?
- Любил, пока миллионы лет назад им не был дарован огонь и они не стали убивать и сжигать себе подобных. Я глядел на пожарища, потому что я должен все видеть и знать; глаза мои стали выжженными и душа - тоже выжженной. Любил людей, пока не умер, хотя и остался бессмертным…Странно, кто-то из людей сказал: "Человек - это звучит гордо!" А я спрашивал птиц, зверей, травы, цветы, деревья, даже океан, даже небо, и все отвечали: "Человек - это звучит страшно!"
- Вы падший ангел? - спросил Бутов.
- Я не люблю слова "ангел". Они, крылатые, тоже считают: "имя наше звучит гордо". Однажды ОН призвал нас и сказал: "На Земле люди убивают лучших из своих поколений. Надо помочь тем, кто заслужил помощь". ЕМУ ответили: "Мы не хотим на Землю. Люди недостойны участия". Так ответили ЕМУ ангелы, а я молчал, и ОН обратил взор на меня. Я сказал то, что думал: "Твои ангелы хуже людей. Они тоже думают, что имя их звучит гордо, и не хотят помочь истекающему кровью человечеству, чтобы не испачкать белоснежные одежды. А среди людей есть ведь праведники, выходящие на безнадежный бой - один против многих. И есть дети. И женщины, по твоей воле в муках рождающие свое дитя и готовые отдать жизнь за него. Нет, твои ангелы хуже - им не дано самопожертвование".
Выслушав меня, ОН разгневался и повелел:
- Иди, будешь жить среди людей, раз ты так возлюбил их.
7
Едва Некто умолк, перед Бутовым открылась новая картина: не то пустыня, не то просека. Он не сразу угадывает - да это же университетский коридор, пустой сейчас просто потому, что за всеми из бесконечного ряда дверей читаются лекции, проходят семинары.
Бутов шагает по коридору; ему года двадцать два, ну - двадцать три, не больше. Он движется легким пружинящим шагом и настроение у него легкое (это несмотря на то, что календарь числит пришествие последнего пятилетия тридцатых годов, апокалиптических времен, предсказанных откровением Иоанна; но какое ему дело до предсказаний, хотя черед понять их приближается и к нему).
А пока он идет через тридцатые годы, не замечая особенностей этого времени. Им владеет прекрасное ощущение легкости, отчасти по причине молодости, а отчасти оттого, что идет он к профессору Р., которого любит и уважает; да и тот выделяет Бутова из числа слушателей семинара.
И можно ли не восхищаться Р.? Порой во время лекций лицо его становится грозным, гневным, но никогда не сердитым. Оно становится грозным, когда Р. говорит о "пастырях, ведущих человечество в пустыню", пусть и умерших сто, даже тысячу лет назад. Длительность сроков для него ничего не значит. Они в земле, но Р. в другом измерении времени.