Олег Качалов напряженно жевал мясо, даже рюмка водки не смогла расслабить его нервное напряжение.
– Александр Евгеньевич, нам необходимо серьезно поговорить!
– Говорите.
– Александр Евгеньевич, может, мы найдем более спокойное место для переговоров?
– Боря, Качалову твой "Филин" не нравится! Ты слышишь? Боря!
К столику подошел Шарапов, словесная возня продолжилась. Борис Борисович долго и навязчиво выяснял у гостя, почему он в "Филине" не чувствует себя, как дома. Качалов еле отвязался от радушного до неприличия Шарапова. За это время Черт успел плотно поесть и морально подготовился к разговору.
– Так, о чем ты хотел со мной поговорить? – Черт редко называл собеседников по имени, напоминая им о дистанции, которая существовала между ним и другими людьми.
– О твоем помощнике Зюскинде, – прошептал Фотограф.
– А разве ты не видишь, что у меня новый помощник?!
– Вижу. А разве старого не жаль?
– А что их жалеть? Каждый сотрудник в моей корпорации выполняет определенную функцию. Если бы я бизнес строил с учетом человеческого фактора, корпорация "Родненькая" давно бы развалилась. Я создал мощную, конкурентоспособную систему, нарушить ее работу никому не под силу, – жестко ответил Черт, глядя в глаза собеседника.
– Александр Евгеньевич, ваш помощник дал на вас показания, письменные, – интонационно подчеркнул последнее произнесенное слово Фотограф.
– Какие показания? Что я его оштрафовал за плохую работу? Ха-ха-ха.
– Зюскинд находится в отделении милиции, надеюсь, вы понимаете, что ему там не педикюр с массажем делают.
– Мне чихать, где он находится и с кем. Он не пришел на работу, и я его уволил. У меня другой помощник, а показания пусть мои недруги на сон грядущий читают, если у них других важных дел в жизни нет. Точка! – закричал Черт.
Журналисты за соседним столиком оживились, поинтересовались, в чем дело. Их любопытство погасил Борис Борисович, приказав официантам налить акулам пера и видеообъективов дорогого, марочного коньяку, предназначенного для \ТР-персон его заведения.
– Значит, Александр Евгеньевич, разговора у нас не получается! – констатировал Олег Качалов.
– Я готов разговаривать о перспективных городских проектах, о бизнесе, о женщинах, в конце концов. Но тратить личное время на обсуждение бывшего помощника, который на меня кляузы в милиции строчит, увольте. Иван, ты тоже на меня гадости писать будешь, когда я тебя уволю? – грозно спросил у нового помощника Черт.
Худой, задумчивый парень вздрогнул, как птица, сидящая на ветке, которую неожиданно испугал громкий звук.
– Нет, Александр Евгеньевич, как можно. Вы – мой кумир, учитель, гуру. Как можно!
– Врешь, ты мне завидуешь, каналья!
– Нет. Я не завидую, Александр Евгеньевич. Как я смею…
Олег Качалов устал от театрализованного представления. Он понял, переговоры сорваны. Черт сдал Зюскинда на откуп индусам. Фотограф учтиво попрощался и покинул территорию ночного клуба "Филин", которая в дневное время стала надежным пристанищем для главных фигурантов "Родни".
Через пять минут, после важной встречи, между Графским и Качаловым состоялся серьезный телефонный разговор, а еще через минуту индусы осознали: шантаж не удался, они проиграли.
Иван сидел за одним столом с Чертом, боясь сделать лишнее движение, посмотреть в его колючие глаза. Он молодой, неопытный, не уловил хитрой игры водочного гуру, которого боялся и боготворил. Иван работал в юридическом отделе корпорации "Родненькая", сегодня его вызвал начальник отдела и приказал побыть в роли помощника самого Александра Евгеньевича. Как оказалось, миссия помощника далека от почета и уважения. Ивану стало страшно, он хотел срочно возвратиться в юридический отдел. Там выжить у него больше шансов.
– Для меня важно, чтобы индусы поняли – судьба Зюскинда меня не волнует. Как думаешь, я справился с этой задачей? – поинтересовался Черту Ивана.
– Так вы намеренно в судьбе помощника не захотели принимать участие? А я думал, вам на Зюскинда наплевать. Ой, простите, Александр Евгеньевич!
– Качалов хотел меня шантажировать, не на того нарвался. Зюскинд знает много секретов, думаю, он меня не сдавал. Если бы у них существовал на меня компромат, они бы его в ход еще вчера пустили. Ничего нет. Ничего!
– Какой вы, Александр Евгеньевич!
– Иван, хватит сопли глотать, передай Морозову, пусть он свяжется с нашими информаторами в отделении милиции и выяснит, как там Зюскинд. Только осторожно! Пристального интереса не проявлять.
Жить или умереть
Елена Дашкова слышала истошный детский крик из соседней палаты, медсестра ставила капельницу ребенку. Малыш кричал так, как будто его без анестезии разрезали на мелкие кусочки. Страх. Боль. Обида. Реакция больных детей прогнозируема, они всегда бурно реагируют на людей в белых халатах. Через месяц онкобольные маленькие пациенты городской больницы привыкают к боли. Точнее, у них просто нет физических сил, на нее реагировать. Елена посмотрела на Пашу, ее ребенок крепко спал. Его худая, голая ножка торчала из-под одеяла. Она с нежностью укрыла сына. Второй курс химиотерапии медленно убивал рак, нарушая обменные процессы в организме ребенка, ослабляя его. Волосы на маленькой головке сына поредели, на лице отсутствовали брови и ресницы. Детский крик за стеной стих, остались жалкие всхлипывания, ребенок не понимал, за что над ним так издеваются взрослые.
В детском отделении для онкологических больных давно прописался стойкий запах смерти, неделю назад здесь умер очередной ребенок. Медсестры плакали, они так и не смогли привыкнуть к смерти. Кто следующий? "Только не мой сын", – подумала Дашкова. Она посмотрела в окно и увидела свое отражение в немытом стекле, как в зеркале. Какая я страшная, подумала молодая женщина, рассматривая себя. Заостренные черты лица, длинные пшеничного цвета волосы, тусклый цвет кожи, дешевый ситцевый халат в мелкую незатейливую ромашку. Тень, жалкая невзрачная тень "Елены Прекрасной"! А когда-то ее любили мужчины, дарили цветы, посвящали ей песни, сходил по ней с ума сам Александр Чертков. Все самое яркое и красивое, впрочем, как и самое горькое связано с ним. Она посмотрела на сына, и в отекших чертах опухшего бледного личика узнала своего Сашу, которого еще продолжала любить. Малыш похож на отца. Он вздохнул, как будто прочитал мысли матери, медленно открыл глаза и сонно замяукал:
– Ma, мама.
– Паша, сыночек, давай пописаем.
Ребенок сполз покорно с кровати, Елена подставила горшок. Неприятный запах мочи ее не отпугнул, при химиотерапии это естественно. Она надела цветные штанишки сыну, уложила его в кровать. Ребенок всем своим видом показывал, что ему плохо, хныкал, его знобило.
– Где болит? – заботливо спросила мама.
– Тут, и тут, и здесь, – болели руки, ноги, спина, голова. Малыш худым указательным пальчиком показывал, где у него болит. Мама целовала в больное место, изображая добрую фею.
– Уже легче?
Паша одобрительно замотал головой, Елена знала – скоро он снова захнычет. Она нежно обняла двухлетнего сынишку и тихо запела песню, которую ей мама напевала в детстве: "Ты моя манюня, мамина кукуня, ты мой серпанченчик, мамин манушончик". И так по кругу, до бесконечности Песня не имела никакого смысла. Набор слов, который в их семье передавался по наследству. Бабушка пела эту песню маме, мама – Елене, а она в свою очередь постоянно напевала ее сыну. Абракадабра магически действовала на детей, через пять минут Паша уснул. Сон для него сейчас самое действенное лекарство, считала Елена. Пусть малыш набирается сил. Дверь тихонько открылась, медсестра попросила Дашкову срочно подойти к лечащему врачу и заверила, она за Пашей присмотрит.
Зинаида Тимофеевна Шульц – дама пенсионного возраста. С тугим пучком седых волос на голове, по образу и подобию которой в советское время рисовали плакаты "Родина-мать зовет!". Свою женственность Зинаида Тимофеевна подчеркивала крупными, как у царя Соломона, серебряными кольцами, которые носила исключительно на указательных пальцах. В отделении для онкологически больных детей ее боялись и уважали, даже главный врач детской больницы при встрече заискивающе интересовался ее настроением. У Зинаиды Шульц семьи никогда не было, единственный в ее жизни мужчина бросил Зинаиду Тимофеевну в день свадьбы, на этом ее личная жизнь закончилась. Себя, без остатка, врач посвятила больным детям, окружающие об этом знали. Несмотря на преклонный возраст, Шульц посещала семинары в столице, запоями читала специальную медицинскую литературу, поэтому коллеги за глаза называли ее "ходячей энциклопедией". Она никогда не ошибалась в медицинских прогнозах, поэтому медики и родители слушали Зинаиду Тимофеевну, открыв рты, боясь пропустить хотя бы одно ее веское слово.
– Добрый день, Зинаида Тимофеевна, вы меня вызывали?
– Да, милочка, проходите, садитесь. Минутку подождите.
Дашкова присела напротив лечащего врача. Шульц сидела за рабочим столом, сильно наклонившись вперед, ее плохое от природы зрение с годами стало еще хуже, она быстро дописывала назначение в историю болезни Паши. С каждым днем медицинская карта ребенка становилась все толще. Врач сопела, темные волоски на верхней губе вспотели, Зинаида Тимофеевна достала из кармана халата накрахмаленный белый платок и промокнула пот. Нервничает, подумала Елена. Врач дописала предложение, закрыла историю болезни, положив на медицинскую карту свои мужские тяжелые кисти рук, на указательных пальцах которых красовались два новых кольца. Дашкова хотела их рассмотреть, но Шульц не предоставила ей такой возможности.