– Я голодна.
– Что же теперь будет? – озаботился я создавшейся непривычной для меня ситуацией.
Рассмеялись мы одновременно…
"Перерыв окончен!" – объявил я себе.
Аккорд…
Пассаж…
Надо бы больше cantabile. Больше…
* * *
Когда родилась удивительно похожая на меня девочка, я окончательно укрепился в мысли, что проделал всё как следует. Юдит я не забывал, но вскоре обнаружил, что от прошлых чувств почти полностью освободился, и это вновь обретённое состояние вызывало во мне одновременно и бодрость, и смущение. Память о тех днях, неделях, месяцах, когда я ощущал себя отверженным, теперь теряла свою яркость, и с каждым новым днём я всё острее чувствовал, насколько необходим появившимся в моей жизни двум женщинам. Улицы города, которые прежде казались мне сосредоточением мучительных видений, теперь превратились в места моих радостных прогулок с Эстер и малышкой. Эстер училась быть матерью, а моим любимым занятием стало целование крохотных багровых ручек, которые с яростным восторгом теребили мои волосы, нос, уши.
"Как легко и просто человеку удаётся освободиться от своей боли", – думал я.
Один день толкал другой. Дочка подрастала. Днём мы с Эстер щедро обменивались исповедальными разговорами, тёплыми взглядами, а перед сном – пылкой нежностью. С нами были музыка, книги, кинотеатр "Офир". Мы жили.
Как-то, проснувшись среди ночи, я недоумённо заглянул в тёмное пространство.
– Где мы? – спросил я.
– В раю, – ответила Эстер.
Разумеется, я знал, что всему есть предел, что как бы дерево не тянулось к небу, оно всё равно не дотянется. И всё же в ту ночь я подумал, что ничего более яркого и значительного, чем пробуждение вдвоём с любимой, в моей жизни быть уже не может, и вновь уснул.
В том году солнце над Тель-Авивом сияло особенно весело.
* * *
Однажды я понял: всё дело во времени. Оно, будто рукой, всех одинаково гладит и, словно палкой, всех одинаково наказывает. Теперь мои сочинения регулярно исполнялись на радио, в концертных залах, и недостатка в средствах на жизнь у нас не было; тем не менее работу доме престарелых я не оставил. С годами во мне всё острее и мучительнее росла потребность приходить в этот дом, вглядываться в лица его людей, будто пытаясь в этих лицах угадать своё будущее. Я охотно отзывался на приглашения доктора принять участие в каком-либо празднике или в таком дне, когда отмечалось столетие кого-то из постояльцев.
Старенький "Bechstein" давно отодвинули глубоко в угол, а его прежнее место занял электронный инструмент, на котором теперь работал студент музыкальной академии. Славный парень. Мы с любопытством разглядывали друг друга. Он, видимо, обо мне думал: "Что этот старец тут потерял?", а я гадал: "Надолго ли этого парня тут хватит?"
* * *
Проснувшись среди ночи, Эстер разбудила меня и незнакомым голосом сказала:
– Говори со мной!
Я включил торшер.
– Хочешь поговорить о брате?
– Да.
– Из плена возвращаются, – убеждённым голосом сказал я.
– Прошло полвека…
– Время существенно не всегда и не во всём.
Эстер сбросила на пол одеяло.
– Брат водил меня к морю, когда я была маленькой. Он хороший.
– Возможно, твой брат ещё вернётся.
Эстер сбросила подушку.
– Жаль, – сказал я. – Жаль, что я не знал твоего брата.
– Ты не виноват. Я думаю, что ты не виноват. Он умрёт в сирийском плену?
Я поднялся с кровати.
– Заварю чай, – сказал я и вышел на кухню.
За столом Эстер оживилась и даже запела одну из моих песен.
– Иногда ты в порядке, – заметил я.
– В порядке?
– Да. Как сейчас.
– Это как?
Не ответив, я привлёк жену к себе. Погладил волосы.
– Я видела его! – вдруг вскрикнула Эстер.
Я не спросил – кого.
Эстер оторвала взгляд от окна и посмотрела на меня.
– Пленных должны обменять, – сказал я.
Эстер похлопала в ладоши, спросила:
– На кого обменяют моего брата?
– На кого – я не знаю.
– А может случиться так, что моего брата не…?
– Такого не случится.
– Даже если пойдёт дождь?
Я покачал головой.
Через несколько недель я увидел, как Эстер срывает со своих блузок пуговки и беззвучно смеётся.
После этого –
я два дня не брился,
не смотрел на часы,
не читал Бёлля,
не слушал Шостаковича.
Приятели спрашивали, почему на звонки не отвечаю. Им казалось, что у меня климакс.
Дочка сказала:
– Маму надо бы куда-то устроить.
Я промолчал. Спустился в магазин за цветными пуговками.
* * *
Позвонил доктор.
– Празднуем Хануку. Непременно приходите!
Я пришёл.
Доктор произнёс короткий, но вдохновенный монолог о наших предках в дни той легендарной Хануки, а затем из кухни в гостиную вкатили коляску с тарелками, доверху наполненными румяными пончиками и картофельными оладьями в масле.
Я, заняв место за роялем, стал наигрывать весёлые вещицы.
Потухшие взгляды на стёртых лицах постояльцев дома внезапно; ожили, запихивая себе в рот оладьи, они радостно вертели головами и громко пукали. В гостиной витал дух пира во время чумы, смерти во время жизни.
Во двор въехали два молодых человека на мотороллерах. Они привезли с собой ящики с творожными пирогами и яблоками в мёде.
– Позвольте! – всполошился доктор. – Мы ничего подобного не заказывали…
– А вы не беспокойтесь, – сказали посыльные, – за всё заплачено.
– И кто же это… – недоверчиво проворчал доктор, но молодые люди, молча опустив ящики на землю, развернулись и уехали.
Доктор позвал санитаров.
Ящики отправились на кухню.
– Вы что-нибудь понимаете? – Доктор привёл меня к себе в кабинет и усадил в кресло.
Я пожал плечами.
Доктор прошёлся по кабинету и вдруг остановил на мне долгий изучающий взгляд.
– Что, доктор? – Про себя я невольно отметил, насколько этот толстый лысый человек разительно изменился внешне по сравнению с тем далёким днём, когда я увидел его впервые.
Время, время…
– Видите ли, – он заговорил тихим, сдержанным голосом, – с недавних пор у этого дома появился какой-то загадочный благодетель.
– Вот как?
– Именно так! – В появившемся выражении лица доктора предугадывалась засада. В каждом глазе по скрытой пушке.
– Вы меня пугаете, доктор, – сказал я.
Пушки из глаз доктора выпали.
– Наоборот, – пролепетал доктор, – это я побаиваюсь, как бы вы нас не покинули. Мне было бы жаль. Очень жаль.
– Не понимаю… – замялся я.
Вцепившись в мой рукав, доктор заговорил о благотворных лечебных свойствах моей музыки и о том, как я ужасно необходим несчастным людям этого дома.
– И что же? – насторожился я.
Доктор задумчиво посмотрел в сторону своего письменного стола, сказав:
– И уж тем более мне жаль теперь…
– А отчего тем более? – не понял я. – Отчего жаль?
Доктор загадочно улыбнулся.
Мне подумалось, что пушки в его глазах доктора появятся вновь. Но нет.
Доктор сказал:
– Теперь у нас появилась возможность выплачивать вам дополнительную сумму.
– Вы шутите, доктор?
– Композитор Корман, кажется, теперь вы приобретаете успех ещё и за границей; во всяком случае, теперь у вас там объявились (появились) богатые поклонники, а возможно, решили откликнуться ваши богатые родственники.
– Что вы, доктор, – пробормотал я, – за границей у меня не то что богатых, но даже бедных родственников нет…
– А ваш канадский зять? Возможно, он и есть этот человек, который…?
– Который – что?
Доктор развёл руками.
Я сказал:
– Мой канадский зять – не человек.
Постучав по дереву, доктор пролепетал:
– Arcana Caelestia.
Я постучал по подлокотнику кресла, посчитав, что лишний раз постучать по дереву ещё никому не повредило (помешало).
Доктор открыл ящичек письменного стола и достал из него какую-то бумажку.
– Вот, – перейдя на хриплый шёпот, сказал доктор, – возьмите.
Это был стодолларовый чек на моё имя.
Я посмотрел на доктора и осторожно спросил:
– Хотите сказать, что дни Хануки ещё не до конца истратили свою чудодейственную силу? Или тут снова Бог замешан?
– На этот раз не Бог, – сказал доктор. – Пару дней назад на денежный счёт этого дома поступила достаточно приличная сумма. Даже очень приличная сумма. Человек предпочёл себя не называть, однако особо оговорил условие, при котором в праздничные дни чек в сто долларов должен быть предназначен лично для вас, господин композитор.
В дверь кабинета постучали.
– Доктор, – санитар Рафаил махнул рукой в сторону двора, – там автомобиль!
Автомобиль был очень длинный и очень чёрный.
Распахнулась дверца, и на землю ступила пожилая дама с большим бирюзовым ожерельем на шее.
– С праздником, доктор, – сказала дама.
На губах доктора замерла напряжённая улыбка, а в широко раскрывшихся глазах что-то пробудилось. Сдвинув брови, он растерянно проговорил:
– Так это вы?
– Так уж выходит… – сдавленно отозвалась дама и подошла ко мне.
– Так это вы? – сказал я в тон доктору.
Сохраняя каменное лицо, дама взяла меня под руку.
Кажется, я покраснел, а у доктора слегка приоткрылся рот. Бедняга просто не знал, куда девать себя от изумления; он смотрел на меня с таким выражением, будто мы давно не виделись. Я выдавил из себя виноватую улыбку.