18 апреля, ночью
Вот ОНО и случилось. Фаня, Фаня, Фаня, Фаня, Фаня, Фаня, Фаня!!!!!!!!!
Сколько раз я подбегал к дневнику за эти дни, хватал карандаш - и замирал, и не знал, как записать, как высказать, и вымарывал написанное. Фаня, Фаня, Фанця!!! А сейчас - в голове ясность, тихая, светлая, как погода за окном. И эти дни я вижу в себе ясно, как киноленту.
Фаня спит, а я проснулся и вышел сюда, к дневнику.
Эти дни - ненормальные. Фаня, Фаня… Я чувствую себя в раю, и за это - преступником: Фаня со мной, но у нее нет отца, нет бабки, нет никого и ничего, кроме страха. И меня. И она не знает. И я не говорю ей, а только (зачеркнуто). С ней. С НЕЙ!!!!!!!!
Мы читали тогда нашего Словацкого:
Под ранней стужею цветок лесной поник.
Шумит холодный вихрь, опавший лист взметая.
Дуб - весь коралловый, береза - золотая.
И в сердце ласточки осенний страх проник.
Это читала она. Сама тоненькая, как лесной цветок, или как ласточка.
А это читал я:
О, если б мне пришлось вести вас к водопадам,
Повел бы вас, как друг и верный паладин,
Я в Гисбах иль в Терни, где пена вод каскадом
Взлетает к небесам средь лавров и лещин…
И вспоминал свои озера. Она отвечала мне. Дразнила:
Мать меня спервоначала
В соловьи предназначала,
Я ж не стал певцом бесценным -
Стал дроздом обыкновенным…
Сидит, раздетая, не закутанная уже. И дразнится. Глазами и плечами… А я:
Как ты сейчас мила мне!
Такой невинной, юной,
И солнечной, и лунной
Ты кажешься на камне…
И потом я читал ей:
Пишу я и надеяться не смею, -
Но если слово может жить столетья,
Хочу, чтоб обрели слова мои, вот эти,
Бессмертный лик и мраморную прелесть…
И замолк.
- Забыл?
- Нет.
- Ну, и какие же "слова мои"? Забыл, забыл!..
- Нет. Другое.
Это вдруг оказалось совсем не трудно. Не труднее, чем обнять ее. Я не могу писать об этом…
Губы соленые оказались. А пишут "ее сладкие губы…" Хотя и это правда: сладкие. Не могу писать…
Она тихонько так дышала… Фаня, Фаня, родная, самая родная.
* * *
Не спится.
Такая теплая, добрая ночь. Как и все эти ночи. Но и особенная: такой ласковой не было. Первая… Открыл окно, и нюхаю воздух. Будто нет за окном ничего страшного, никакой войны, никаких смертей, патруля… Что ей снится? после ЭТОГО?
А вдруг ей тоже не спится?
Только тихонечко загляну…
* * *
Нету. Пропала.
К черту дневник.
19 апреля
Приведу в порядок свои мысли. Скоро выходить, а в голове каша. Запишу все, как было, по порядку, чтобы думалось яснее.
Почему она вышла - не знаю. Вернее, знаю: ночь. Ее выманила ночь. Душный чердак - и ночь…
Почему она не кричала, не звала меня, когда?.. И это я знаю: гордая. А вдруг - не только?!.. Вдруг (зачеркнуто)????
Нет, так не пойдет. Спокойно, все по порядку. Итак - я выбежал ее искать. Добежал до угла, увидел патрульного… Вернулся обратно.
Сидел, кусал губы. В восемь выбежал снова, бегал по городу, заглядывал во дворы, приставал к прохожим.
Потом - бродил, как в тумане, по улицам. Долго бродил, часов до четырех. Уж и не помню, где. И встретил Агнешку. В страусах.
"Чего такой? Где твоя черноглазая пани?", спрашивает. Издевается. Папироской дымит… Нету ее, говорю. Забрали. Жила у нас, ее хотели в лагерь, а я прятал. И ее нашли и забрали. Нет ее больше.
Говорю, как в тумане, не глядя на нее. Было все равно. Сказал и пошел своей дорогой.
"Эй, подожди", кричит. Догоняет. "Как это у вас жила? Ты что, серьезно?" Вот так, говорю. Жила - и нету. Я виноват. Нету. А ты, говорю, пойди донеси папочке. Пойди донеси. Тогда и меня не будет, и хорошо будет.
Остановилась. "Да иди ты к черту!", кричит мне. Я отошел, а она снова - "Иди ты к черту!!!.." Издалека. Плачет.
А мне плевать. Пришел домой… Никто ничего не говорит, не спрашивает, всем все ясно. Закрылся в комнате. Дьявол, как же стыдно за эту просранную половину дня, и за эту безмозглую кучу соплей, которая сидит за столом и карякает тут свой сопливый дневник (зачеркнуто)…
Не знаю, сколько просидел, сколько времени просрал. Вдруг стучат. Отцовский голос: "к тебе пани Агнешка". Я молчу, кретин, мне плевать. Снова стучит: "Она очень настаивает. Немедленно…"
Тут слышу топот, Агнешкин голос, и вдруг дверь ходуном: "Подсолнух, открой! Слышишь?! Открой сейчас же!!!"
Психопатка, думаю. Тебя только не хватало. А она все колотится, дверь дергает. И - слетела защелка. Дверь настежь, а она влетает ко мне. Хлопает дверью перед носом у отца - и стала. Красная, как помидор. Растрепанная, куда только расфуфыра делась. Стоит и молчит.
"Чего тебе?", спрашиваю. А она молчит еще немного, потом говорит: "Отец сказал мне. Он видел ее".
"Кого?" - подпрыгиваю. "Ее. Я спросила. С умом спросила, не волнуйся. Отец в комендатуре, он видел ее. ТАМ".
"Где там?", спрашиваю. Тупица.
"ТАМ", говорит она. "В ПОДВАЛЕ". И смотрит на меня.
Идиот, тупица. Смотрю на нее.
"Жива значит", говорю. "Еще".
"Ты что, не понимаешь? Ты что, не знаешь, где комендатура?"
"Хе, говорю. Попробуй этого не знай. Фатер твой в фуражке туда каждый день, как на мессу…"
Идиот.
Сглотнула, но стоит, смотрит:
"Подсолнух, говорит, а я ведь помню. Три года назад, забыл? Ты забыл, а я помню. Как я плакала. Ты все забыл". И плачет. Слезы текут, а лицо как маска. И тут повернулась, хотела уйти, но остановилась. Говорит:
"Комендатура - в городском архиве. Напоминаю. В ГОРОДСКОМ АРХИВЕ".
"И что?", спрашиваю.
"Ничего" - плачет. "В городском архиве. В ГОРОДСКОМ АРХИВЕ!!!" - выкрикнула, как ножом по ушам. И убежала.
А меня как дубиной треснуло.
Никогда не думал, что я такой тупица. И что Агнешка…
* * *
Надо собираться. Отцу не скажу, матери не скажу. Уже порезал простыни на лестницу. Придавлю камнями - авось не сорвется. Главное, чтобы этот механизм не пострадал от бомбежек. Чтоб закрылось, когда эти свиньи наступят с той стороны.
Шансов, правдо, мало. Ноль.
Надо бы составить список, что с собой. Спокойно, хладнокровно. Дьявол, оружия никакого нет…
Все, хватит карякать. Каждая секунда на счету.
(здесь дневник Подсолнуха обрывается)
Приложение:
Возмутительное происшествие на Млынарской
Статья из городской газеты "Голос народа" за 28 декабря 1940 года.
Вчера, на второй день Рождества Христова, когда все католики радуются великим праздникам и прощают друг другу все грехи, на улице Млынарской около 10 часов пополудни случилось возмутительное происшествие. Вахмистр Макс Хунд был оглушен в собственном саду, и бесчувственное тело его было сброшено в уборную. Только чудом верный воин рейха избежал гибели. Всякому, кто знает что-либо о злоумышленниках, посягнувших на христианскую мораль и власть рейха, следует немедленно обратиться в комендатуру. В ответ на это преступление будут повешены 5 диверсантов, задержанных накануне. Казнь состоится сегодня, в 16.00, у здания комендатуры.
Робинзоны с Мазурских болот
Статья из повятовой газеты "Народный голос" за 18 апреля 1947 года; перепечатывалась также в некоторых столичных изданиях.
16 апреля группа охотников (паны Тольба, Збражевский, Пшеславский и Гнысь), охотившихся на вальдшнепов в Мазурских болотах, сделала необычное открытие.
Подобравшись к труднодоступному берегу одного из озер в 12-ти километрах южнее С., охотники обнаружили неизвестный остров. Переплыв туда, они нашли на острове жилище, и в нем - мужчину и девушку. Они были больны и лежали в забытьи.
Когда охотники привели их в себя, "робинзоны" сильно испугались и хотели скрыться, но у них не хватило сил. Вначале охотники подумали, что перед ними - гитлеровцы или коллаборационисты, которые скрываются от народного гнева, и хотели застрелить их. Но услышав, как мужчина кричит девушке "беги, они отведут тебя в гестапо", охотники поняли, что ошиблись.
Когда недоразумение разъяснилось, они выяснили, что "робинзоны" не знают о том, что война окончена. Великие сражения, гремевшие неподалеку, они восприняли, как каратальные акции Германии. Они не отличали немецкие самолеты от советских. Последний год войны они не покидали своего убежища. По окончанию сражений мужчина делал вылазки в С. и соседние хутора за провиантом и одеждой. Кормились они в основном охотой и рыбалкой. Ни оккупанты, ни 238-я стрелковая дивизия генерал-майора Красноштанова, ни партизаны не обнаружили острова "робинзонов" - настолько он был труднодоступен.