- Ты что здесь, Смурнов? - строго спросил Ходорец и обернулся к доценту. - Полюбуйтесь на коллективного члена, можно сказать…
- Лариску мы в магазин командировали, так что я за нее подежурил, Владимир Иваныч.
- Тачка у вас найдется?
- А как же. У нас все найдется. - Смурнов мерзко подмигнул, но тут же попятился к двери под взглядом Ходорца.
- Мне это все годное и близкое, - сказал доцент, тепло глядя вслед Смурнову. - Я сам сильно пгивегжен физическому тгуду, и вот эти гуки пгофессога изготовили все в доме - от бюго до кгышки для, пгостите, унитаза. Вот вы спгосили, зачем тачка, пгавильно?
- Спросил… - согласился Ходорец.
- О-о, это целая тема… Дело в том, что свояченицу моей жены зовут Цецилия-Августа. Дома ее иногда звали Ава. А что такое "овво", или по дгугим источникам "обо"? Это священная насыпь камней у пгивегженцев ламаизма, и ведут ее следы, скогей всего, в гелигию бон… Иногда источники называют эти насыпи, эти туты "обо", но пгавильно, по-монгольски, все же - "овво". Замечаете - Ава, ово, пегегласовка весьма тоже хагагтегная. И я подумал, что насыпать "овво"…
- Хорошо, сыпьте, - сказал Ходорец. - Только на чужие могилы не залезайте. В рамках, так сказать.
- Хагактегно, что нынешние "овво", кгоме камней, содегжат бутылки, пластмассовые иггушки, палки…
- Этого добра на Первом новоеврейском хватит, - сказал Ходорец, вставая с чувством легкого головокружения. - Понятно. Действуйте.
Доцент Прошин долго, с чувством жал ему руку.
- А Валерке Крупитько привет. Скажите, Володя вот на кладбище управляется. Видишь, как разбросало наших. Сильный был отдел. Ну, всех благ.
* * *
Северцев пришел на кладбище усталый, и его быстро разморило от традиционной чекушки. Люба смотрела с портрета строго, неодобрительно.
- Ну что уж ты так, милок? - примирительно говорил Северцев. - С горных высот да в мою бездну? А где же снисхождение к падшим? Христос и грешница. Ты же христианка, Любаш. Ну да, ты была христианка. А потом буддистка. А потом уж иудаистка. А все равно - семижды семь надо прощать, потому что кто ж без греха?
Северцев поднял взгляд к портрету. Любовь Марковна смотрела неумолимо, так сказать, бескомпромиссно.
Северцев отвернулся. Потом снова взглянул на нее украдкой, насупился. Чертовски сегодня разморило. Только поэтому он не может поговорить с ней как с равной. Раз и навсегда. Ему есть что ей сказать. Да, есть. Напрасно они думают, что они угоднее Господу, любому господу, эти праведники, без единого пятнышка, эти безгрешные, много о себе возомнившие… Тьфу, мысль путается, не надо было пить… Нет, напротив, надо было как следует выпить, и тогда поговорить начистоту… Раз и навсегда…
- А вот и мы!
Северцев поднял голову и недоумевающе глядел на двух охломонов. Ну да, те самые, что приставали насчет решетки. А потом они еще вырвали у него из горла маленькую и поломали кайф. Но теперь не выйдет, господа хорошие, уже все, допил, так что добро пожаловать, добро дошли.
- Наше вам! - сказал тот, что помоложе, а старик вытащил из внутреннего кармана бутылку, сверкнувшую металлическим блеском. Северцев вынужден был признать, что это была материализация столь тщательно скрываемой от самого себя и от Любы его так называемой задней мысли.
- Мы давеча у вас маленькую брали… - сказал старик. - Так мы не забыли. А только тут у нас, в востряковском магазине, нету маленьких. Так что мы уж вам принесли бутылочку, не обессудьте…
- Нет, нет! - сказал Северцев. - Ни за что! Ни за что! - И добавил, смягчась: - Только с вами. С вами, пожалуй.
- Оно, конечно, завсегда лучше в компании… - сказал старик, подстилая телогрейку рядом с Северцевым. Молодой, примостившись на соседнем камне ("Хася и Миша Брук-Тельновские"), уже нарезал колбасу неровными кусками, напоминающими формой кремневое оружие неандертальца.
- Потому что мы же не для телесного удовольствия пьем, верно? - рассуждал старик. - А пьем для души. Душе, ей нужна душевность. Тоись общение. А которые говорят "нажрался" или даже говорят "накушался", то эти слепцы не понимают, для чего люди пьют и даже можно назвать вкушают…
Молодой очень ловко разлил по стаканам водку, так что старик, ни на минуту не прерывая своей речи, смог произнести тост:
- Со свиданьицем в этом пока еще мире - и за упокой вашей сродственницы, кто бы она вам ни приходилась… Будем здоровы!
- Будем! - сказал Северцев.
Он выпил, оглядел увядающую золотую прелесть вечернего Вострякова. Душа его окончательно смягчилась, готова была слиться с душами других людей, а также со всемирной душой, растворенной в океане Вселенной. Перед лицом этой красоты, доброты и смягченности все теряло свой особый строгий смысл - рождения и смерти, возвышения и падения, успехи и неудачи - все растворялось в этом океане любви и братства. Мысль Северцева больше не слабела, не путалась, не блуждала бесцельно - она была острой как нож, она была всепроникающей, всеобъемлющей и всеприемлющей. Для нее не было границ или ограничений: она могла сейчас понять голод нищего и смертную муку миллионера, исступление аскета и сладкую истому окунающего руку в холодный поток на вершине жаркого полдня… Мысль его охватывала переплетение тропинок и дорог, сплетение путей, скрещение цивилизаций, однако в ней не было смятения и зависти, в его мысли, она различала свой путь на этих перепутьях. И ей смешна была ограниченность правоты, убежденность праведника, неприятье чужой веры и чужой маеты…
После второго стакана раскрепощенный дух Северцева вдруг взметнулся и призвал к бунту. Он прямо взглянул в суженные гневом Любины глаза и сказал, обращаясь к старику:
- Она не одобряет меня. Она не разрешила бы пить.
- Что ты, милок… - Старик разлил им остатки "Кубанской", а молодой проворно извлек из сумки огромную бутыль того самого пойла, которое зовут по России то чернилами, то гнилушкой, то бормотухой, то червивкой, то отчего-то чимергесом, однако пьют неизменно и повсеместно. - Э-эх, что ты, милок… Они все так.
- Нет, нет! - вскричал Северцев. - Она не как все. Она особо. Ей всегда была известна истина в последней инстанции. Каждый раз новая истина, но всегда главная, и притом в монопольном владении. Одна приемлемая истина, которой все должно подчиниться. И я скажу отчего. Моя теща… - Северцев понизил голос, как будто эта страшная теща могла скрываться где-то среди могил, могла вдруг откинуть плиту и выбраться из мирного убежища Брук-Тельновских или Писенсона. - Да, да, моя теща была комиссар. И тесть тоже был комиссар, но главное - теща. Она была из местечка. Она пришла к власти. И вот ей доверили истину. Всю истину, целиком. Это страшно, когда человек из местечка получает истину и может насаждать ее среди лишенцев…
- А она у тебя что, тоже по этой линии работала? - Старик обтер губы и опасливо кивнул на портрет Любы.
- Нет! Нет! - воскликнул Северцев. - Она наоборот. Нет, не наоборот. Как бы это объяснить? Она боролась с их истиной. Но свои она насаждала так же. Тем же способом. Тем же путем. И с тем же темпераментом. Она насаждала добро. И гуманность. И религию. Много религий. Все по очереди. И все тем же способом. Она была дочь комиссаров. Она была даже хуже, чем они. Она была непреклонна, и человек снова ничего не значил перед новой догмой. Живой человек, который был рядом, ничего не значил. В теории человек означал все, все для человека, но живой - он был задавлен…
Старик разлил вино по стаканам и снова с опаской покосился на Любин портрет.
- Бог с ней, - сказал он. - Царствие ей небесное. Чего было, то было…
- Но ведь это дух! Идея! Система! - вскричал Северцев. - Они живы. Они живут. Они давят. И с ними надо бороться!
- Ишь как она тебя… - вздохнул старик, разливая по стаканам остатки бормотухи.
- Да, да! - запальчиво продолжал Северцев. - Так нельзя с человеком, ибо его дух выходит здоровым из рук Творца. Ибо грех - то, что ведет к его духовному искривлению. А это искривление и есть зло. Рожден же человек целостным, нормальным, неповрежденным. Дух его доступен и гостеприимен, готов к благодарности и благоговению. И ничто не зло по природе, а по способу пользования делается злым. Это истинная правда, и этому учил Святой Мефодий…
Старик и молодой переглянулись, встали. Молодой швырнул бутылку и угодил в кучу мусора, возвышавшуюся на могиле прошинской свояченицы.
- Мы вот что, - сказал старик. - Попили чуток и пойдем. Оно выпить можно, - добавил он, извиняясь. - Попить можно и даже поломать что ни то. Даже и украсть можно. А эти разные рассуждения, за них не погладют. У нас вон и завклад новый прямо оттель прислан, откуда положено.
- Завсклад? - оторопело спросил Северцев, опускаясь на землю рядом со скамейкой.
- Не завсклад, а завклад, завкладбищем… - бормотал старик, запахиваясь и отходя за могилу Писенсона. - Побузили, и будет. Пошли, Валера…
- Наше вам, - сказал молодой и поспешил рысцой за старшим, но Северцев уже не слушал их. Он смотрел на Любу пылающим взглядом, смотрел с укором и вызовом.
- Так нельзя! - сказал он ей наконец. - Нельзя поломать человека, потому что он дитя Божие. Ведь ты изучала религии - разве Господь топчет так Свою тварь, разве Он топчет душу ее и тело? Напротив. Он хочет возжечь в груди ее свет, смягчить ее сердце. Пусть я изгаженная, грешная тварь, пусть я блудное детище Божие, но раз я удостоен Его любви, способен к очищению, значит, нельзя меня так… Нет, нет, ты была не права. Ты не права сейчас.
Голос Северцева дрогнул, слезы навернулись ему на глаза.
- Он не любит человеческого, греховного, но Он любит людей, каждого человека, а не какое-то там человечество…