И ей богу, я пожалел, что не спустился с нею в пекло двора, чтобы отправиться в ресторан или бар. Куда там еще водят молоденьких девушек, у которых губки блестят от несмываемой помады, а глазки - от новизны ощущений. К середине вечера между нами установились бы очень дружеские отношения (и даже более того), и нам было бы уютно и весело, а позднее мы бы поехали ко мне, и это было бы очень приятное времяпровождение - вполне в стиле мужчины моих лет, когда одна сторона, не настаивая, ждет (в силу всеведенья), а другая так и рвется запрыгнуть в постель в силу наивности, глупости или преднамеренности.
Но я дождался смены, заглянул к Нине Ивановне в реанимационную, где уже дежурила жена прооперированного, выписал рецепт и сказал, что надо достать это лекарство, так, на всякий случай, и отправился к матери.
... - Тебе правда этого хочется? - спросила тогда Анна.
А я застыл в позе верблюда, вслушивающегося в свое чревовещание, и соображал.
При всей своей нарочитости фраза заслуживала того, чтобы над ней задуматься немного больше, чем ты подумал бы в юности, потому что в юности я бы ответил сразу и незамедлительно: "Да!"
Она не ждала ответа. Она просто знала его заранее. Да и я тоже знал.
- Ты же неглупый человек, - добавила она все же несколько жестоко, как умела делать, когда ее не очень заботил лично я, о чем мне приходилось догадываться по ее отрешенно-хитроватому взгляду, ибо ее фантазии, ограниченные рамками сыроедения, сведений о Брегге, Озаве, двух-трех новых, не перемотанных клубков шерсти, выкроек из Бурды, проектов дачного домика, пересудов с приятельницами - не выходящие из разряда чисто женских; обыденных развлечений: мокрый носовой платок по поводу очередной мыльной оперы, двойка, полученная ребенком из-за незнания принципа буравчика, слякоть на улице, осыпавшиеся цветы в вазе, Сервантес и Набоков (как раз читалась "Лолита"), утренняя прохлада или вечер с треском цикад под окном - значили больше, чем некий субъект с нудными замашками праведника, да еще к тому же зацикленный на идее фикс.
- ... и прекрасно чувствуешь, что это невозможно... сейчас невозможно (чего ждать?). - Она улыбнулась чуть-чуть равнодушно для ситуации сватовства и одновременно лукаво, потому что я домогался ответа несколько месяцев и пока ей это еще льстило.
Помню, что она была в белом махровом халате, потому что мы только что проснулись, и был воскресный день, и не надо было никуда спешить.
- Последний раз ты говорил об этом ровно неделю назад, - сообщила она и взяла с туалетного столика щетку для волос. Я знал, что расчесываться ей совершенно излишне, потому что волосы у нее были настолько густы и красивы, что прекрасно выглядели даже после сна. - Тебе еще не надоело?
- Я готов каждый день, - ответил я, глубокомысленно усматривая в своей воловости некий принцип осадного орудия.
- Дурашливость тебе к лицу, - сказала она и показала кончик языка.
- Печально, но факт, - сказал я. - Такой уж уродился.
- Давно пора сменить пластинку, - сказала она. - Я не думаю, что замужество - самое интересное дело. Правда, чего в нем хорошего?
Разве мы когда-нибудь знаем, что предначертано. Но даже если и знаем, все равно плюем на жизнь с легкостью повесы и считаем это в порядке вещей.
- Тебе не удастся разозлить меня, - возразил я.
- Сегодня ты зануда, - сказала она, помолчав, словно прикидывая, куда меня уколоть еще раз.
- На большее не претендую, - согласился я, - это мое второе я. А что говорит твое второе я?
- Прекрасно, мое второе я говорит, чтобы твое второе я шло на кухню и приготовило чай с молоком.
Я отправился на кухню. Она любила чай с молоком и свежие булочки с маслом, и в то утро у нее было хорошее настроение. Поэтому за столом я предпринял вторую попытку под видом разговора об отпуске.
- Разве тебе плохо живется? - спросила она, пресекая мои разглагольствования. - Пока ты ко мне так относишься, я никуда не денусь, учти.
- Почему? - глуповато спросил я.
- Потому, - пояснила она, хитро поблескивая глазами.
И все становилось ясным. Но только не мне.
- Но почему? - приставал я.
- Потому! - отвечала она.
- Странно, почему? - размышлял я вслух.
- Потому... - нашептывала она и загадочно улыбалась.
Оказывается, потому, что я ее любил. Просто любил. Забавное объяснение. Не правда ли?
В самом деле? Насчет этого она была целомудренна и наивна, и ей действительно не хватало именно этой любви. Именно этой, а не той, которую она знала, и не той, которую ей предлагали и навязывали, как штампованное клише.
Я вырывал у нее признание путем хитрых, окольных разговоров, приправленных сентиментальными нотками и даже строчками из стихов. И все это напоминало игру, в которой каждый придерживался своих правил в разностороннем движении. Но в чем-то и где-то они были схожи. Вот это нас и увлекало, и в конце концов изматывало, и приводило к легкой размолвке.
Тогда, в самом начале, все было легко и просто, словно мы в самом деле ничем не были обременены - ни плохим, ни хорошим, ни прошлым, ни будущим.
...
- Когда ты уже остепенишься?! - встретила меня мать вопросом вместо приветствия. - Тебе надо наконец жениться и перестать валандаться. - Она сделала паузу и дождалась, пока мое лицо не примет выражение, соответствующее разговору, чтобы поддеть сильнее.
- Я уже один раз имел удовольствие, - вяло уперся я, потому что давно привык к подобным разговорам.
- У нас в школе есть одна молоденькая учительница пения, - сообщила мать, словно речь шла о породистой таксе, и напористо произнесла: - Клара Анатольевна.
Бр-р-р!!!
- Меня давно тошнит от всех молоденьких и немолоденьких! - защищался я, раздражаясь.
- Значит, Валерия тебя тоже не интересует? А ведь она мне намекала.
- Прекратим, - сказал я. - Хватит!
- Каждый нормальный человек должен иметь семью! - отчеканила она, скривив губы. - Мне все равно, на ком ты женишься.
И в ее тоне я услышал: "Дети, клетка всегда состоит из оболочки, ядра и цитоплазмы". Ни больше ни меньше, но точно по учебнику.
- А я ненормальный. К тому же ухожу из больницы и мне нечем будет кормить потомство... - Вот где я испытывал злорадство.
- ... а-а-а... даже так... - Она только покачала головой. - Не выйдет из тебя толка!
Я вздохнул и, вырвавшись из тесноты коридора, прошел в комнату.
- И за этим ты меня вызывала? - спросил я.
Я знал свою мать достаточно хорошо, чтобы не ввязываться в бессмысленные споры, из которых она черпала вдохновение, подобно большинству женщин.
- И за этим тоже...
Она навела на меня свои глаза, и они буравили и точили, и я решил, что сейчас уйду.
- Ты знаешь, - произнесла она наконец, - что у тебя есть родственники в Тарусе?
- Понятия не имею, - ответил я грубо.
- Есть, есть... - поведала она многозначительно. - По твоей линии. По отцовской. И не груби матери!
Последнее, естественно, я пропустил мимо ушей. Мне было наплевать, потому что я давно был разменной монетой в ее бесконечных сменах настроения. Приспособиться к ним можно было только одним способом - держаться на расстоянии и не давать себя запутать. Причем, стоило мне расслабиться и попасться на ее откровения, как любые мои слова могли обернуться против меня же самым необычным способом даже через много дней, когда я о них и думать забыл.
- По отцовской? - удивился я, потому что почти ничего не слышал от нее об этой самой линии, за исключением того, что кто-то когда-то отбывал срок в лагерях. Но эта версия в ее устах могла меняться как угодно в зависимости от погоды за окном. И в конце концов я стал обращать на эти версии столько же внимания, сколько на говорильню из телевизора.
- Надо, чтобы ты съездил туда, - сказала мать.
- Вряд ли это возможно, - ответил я. - У меня ежедневно две-три операции.
Я по привычке цеплялся за работу.
Тогда мать ушла к себе в комнату и вернулась с мятой телеграммой, которая, судя по виду, хранилась у нее под подушкой.
- Читай! - потребовала она.
Я расправил листок, жесткий от вклеек, и прочитал: "Савельев Георгий Павлович находится тяжелом состоянии тчк Если можете выезжайте тчк". И дальше следовал адрес.
- Твой родной дед! - неожиданно торжественно сообщила мать. - Ты у него единственный наследник...
- Наследник чего? - спросил я. - Грехов? Мне ничего не надо...
- Не юродствуй! - оборвала мать. - Если бы был жив отец, он бы поехал сам.
Она была достойна самой себя - моя мать, которая через тридцать лет вознамерилась вспомнить о родственных чувствах.
Тогда я знал немного. Я знал, что, когда отец загибался в печорских шахтах, все ее связи с родственниками мужа прервались. Можно было только предполагать, кто был инициатором разрыва. Но это было все равно что копаться в грязном белье. От матери можно было добиться лишь глухого упоминания (в этом она была последовательна с необычайным упорством) о том, что и отец отца был когда-то репрессирован.
Но оказалось, что дед жив и я ношу его фамилию.
Так примерно думал я, прикидывая, ехать или не ехать (хотя надо было, конечно, ехать), пока не раздался звонок у двери и на сцену не явилось третье лицо.