Много ли найдется психиатров на белом свете, которые смогли бы оценить, скольким зекам спас жизнь юмор? Он был разный в лагере - в основном грубый и примитивный, по типу лопухов для Заечика, или "горохового оркестра", о котором речь впереди, или в форме разного рода подтруниваний над теми, которые это проделывать над собой позволяли. Так, много забавы доставлял лагерной публике заключенный по фамилии Фондяев-Копчик: вологодский добродушный великан, потомок давным-давно обнищавших помещиков, за этот факт и посаженный в первый раз еще в начале двадцатых. Он отсидел, вышел, его снова забрали, выпустили, опять арестовали, он еще раз отсидел, вышел, и до того привык к ходкам, как к командировкам, что вообще не удивился, когда его в очередной раз подгребли в трудовую армию. В прошлом он крестьянствовал, плотничал в артели, умел и кладку ложить, и кузнечным делом владел немножко: в общем, отлично вписывался везде, где работают руками, и при всех обстоятельствах оставался неизменно добродушен и незлобив, за что и был ценим братством по нарам, а в особенности за то любим, что повышал градус радости в бараке, позволяя потешаться над собой, вернее, над своей чудной двойной фамилией, отвечая на все подколы однообразно, с улыбкой и уютным вологодским "о": "Да пОшОл ты в жОпу, тОварищ дОрОгОй!". И как его только не донимали: каждый изощрялся в меру своих умственных способностей.
- И с откуда у тебя фамилия такая знаменитая, дядя Ваня? Прямо-таки роскошная у тебя фамилия, такие только князьям давали: Сухово-Кобылин, например, или Оболт-Оболдуев у Некрасова есть…
- … А еще есть такая фамилия Бит-Иван, я слыхал…
- … А еще есть Иван-Грозный…
- Да пОшли вы все в жОпу, дОрОгие тОварищи!
- А у меня знакомый был на складе мукомольного завода в Новгороде с фамилией Перди-Коняшкин. Говорил - из итальянцев родом, предки дворцы строили в России. Ты ему не родственник случайно, а, Фондяй?
- Да пОшОл ты в жОпу!
- Во-во: давай мы все заявление напишем, чтоб тебя в Пошол-Вжопина переименовали.
- ПОшОл в жОпу.
- Во-во…
Даже охрана куражилась:
- Фондяев!
- Здесь!
- Копчик!
- Здесь!
- Фондяев-Копчик!
- Да здесь я!
- Не врубаюсь. Что вас - трое тут, или как? Или двое? Или копчик у кого-то отдельно в строю стоит? А? Что? Не слышу ответа!
- Он говорит: "ПОшОл в жОпу"!
- Кто говорит? Это кто сказал "ПОшОл в жОпу"?
- Фондяев.
- Нет, я спрашиваю: кто из вас сейчас "пошел в жопу" сказал?
- Фондяев с Копчиком сказали.
- Тьфу, придурки сраные… Нале-во! Правое плечо вперед, в сторону ворот - шагом арш!
И вот уже хорошее настроение у всей колонны хотя бы на несколько драгоценных минут ближайшей жизни.
Но бывал юмор и более изысканный, заложенный в хоровое искусство, поддерживаемое в лагере Горецким лично. По инициативе начальника лагеря имелись в лагере собственные хор и оркестр. Под аккомпанемент нескольких труб, скрипок, баяна и двух барабанов заключенные исполняли по праздникам революционные и патриотические песни. За это они получали дополнительные пайки гороховой каши на сале. Ради подобной льготы даже хрипачи-сипачи претендовали на обладание соловьиными голосами в надежде, что и их возьмут в хор, а в гармонисты просился вообще каждый, имеющий в сумме хотя бы семь пальцев на двух руках. Даже один блатной состоял в оркестре: объявлял номера очень художественным голосом и стучал на ложках. Так вот: тонкость "хорового" юмора заключалась в том, что патриотические песни исполнялись зеками с мелкими, незаметными искажениями, и с обязательной улыбкой. "Вохры враждебные воют над нами…", - и рот до ушей. "…И как один умрем в борьбе до лета…", - и снова лукавая радость от шкоды на мордах. Непосвещенное офицерье и охрана в зале ничего не замечала и хлопала: тем смешней было посвященным, которые знали и поэтому слышали в каких местах чего искажено. Или другое: "Наш паровоз - вперед лети! В коммуне - остановка; иного нет у нас пути: в руках у нас - винтовка", - и хористы виновато разводят руками; и не поймешь отчего они разводят руками: оттого ли, что остановка в коммуне произойдет из-за неисправного паровоза, или что винтовки в руках нету… ее бы прямо сегодня иметь… Кто-то из начальства однажды обратил внимание: "А чего это вы скалитесь все время, когда поете?". Ему объяснили, что это обязательный жанр такой в современном пролетарском искусстве, и называется он - "Социалистический оптимизм". Крыть было нечем, и подозрительный начальник исправно хлопал дальше социалистическому искусству в исполнении врагов народа, вставших на путь исправления. В областных партийных инстанциях были, в целом, тоже довольны результатами партийно-воспитательной работы Горецкого:
- Исправляются постепенно сволочи, однако! - констатировали в отделе культуры обкома ВКПб, наблюдая энтузиазм лагерников по части патриотических песен. Несколько номеров партийная комиссия тем не менее забраковала. Одним из них была песня "Вставай, проклятьем заклеймённый, Весь мир голодных и рабов…". Дело в том, что в этом месте, воспринимая призыв буквально, зеки дружно вскакивали с мест и устраивали овацию. Охрана с начальством каждый раз вскакивала тоже и сильно напрягалась, хватаясь за оружие и испуганно озираясь. Кончилось тем, что исполнять эту революционную песню зекам в конце концов категорически запретили.
Теперь о "гороховом оркестре", или, иначе - "гороховом хоре". В "русском бараке" однажды спонтанно сложился альтернативный официальному, собственный, "барачный" хор, названный местными остроумами "гороховым". Иные называли его еще "гороховой капеллой", еще некоторые, помузыкальней, использовали для самодельных "оркестрантов" обозначение "Бахи-бабахи": изощрялись в названиях, короче, кто как умел: это тоже относилось к тому самому спасительному юмору. Так вот: как-то заключенными было подмечено, что после гороховой каши кишечные звуки приобретают особенную объемно-тембровую окраску, сохраняя при этом жалобные тональности исключительной драматической силы.
Проявилось много талантов. Один умел на кишечном выдохе произносить ласковое домашнее "мяу", другой, в честь открытия второго фронта - жизнерадостное американское "Оуйессс!", третий утверждал, что "поет" по-китайски, и действительно звучало похоже.
При этом солисты разделились на "басов", "теноров" и умельцев производить звуки разной высоты. Возникла группа энтузиастов, которые, потренировавшись в звукоряде, попытались последовательным подключением солистов - по принципу ксилофона - совместно "пропеть" мелодию "Ленин - всегда живой". И у них стало получаться! Иной раз у "гороховых" получалось до того здорово, что отдельные слушатели падали от хохота с верхних нар и расшибались. Часто у "певцов" просили повторить на "бис". Но с этим делом было непросто: порции гороховой каши были все-таки слишком малы для нескольких дублей. Однажды при попытке "спеть" на "бис", один из "хористов" от натуги - как бы это помягче выразиться - обосрался, короче. Восторг зрителей описать невозможно. Вот когда на стадионе большого города родная команда гол забивает - тогда взлетает над городом похожий рев бизонов. Попка на вышке завертел прожектором, дежурный по лагерю на всякий случай врубил сирену. В барак ворвалась охрана и скоро выскочила обратно, смеясь и зажимая носы.
Доктор Адель с удивлением констатировал, что в этом "оркестровом" бараке в последующие недели полностью излечилось от разных болезней несколько хронических больных. Научного объяснения этому феномену профессор дать не смог. Зато свое объяснение имели зеки: юмор это был, тот самый юмор, который лечит на зоне даже дистрофиков - за неимением других эффективных лекарств. Ведь что лечит на лесоповале, если разобраться?: очень, очень много свежего, целебного, соснового воздуха плюс юмор: это и есть тайная формула лагерного выживания, которую можно постигнуть только на каторге. Аугуст в трудармии ее и постиг в полной мере. Особенно по части свежего воздуха…
Между тем круг "гороховых хористов" неуклонно рос, в народной массе выявлялись все новые и новые таланты; браться Сергушины, например, научились исполнять дуэтом следующий номер: младший, Петр, "произносил" с пронзительной тоской: "Ио….", а старший, Павел, виртуозно завершал: "…сиф-ф-ф-ф…". Получалось очень призывное, нежное и бесконечно жалобное:
"Ио-сиффф!". Невозможно описать радость людей, слышащих это родное имя под черной крышей опостылевшего барака.