Но Гэмо и Валентина уже не слушали ее, спеша на второй этаж. Номер состоял из двух комнат: большой гостиной с огромными окнами, выходящими на площадь, и небольшой спальни. Еще была ванная, вся белая, с блестящими никелированными кранами, с горячей и холодной водой. Валентина тут же раздела ребенка, наполнила ванну. Гэмо с нетерпением ждал, пока жена с сыном насладились горячей ванной, потом сам забрался в нее и долго нежился, пока вода совсем не остыла. Оказывается и Валентина, коренная ленинградка, впервые соприкоснулась с этим прекраснейшим изобретением цивилизации. Чистые, умиротворенные, они улеглись на две широченные деревянные кровати.
- Сначала я подумала, что грех тратить такие деньги, а потом решила: а пусть! - сказала Валентина, - надо и этого попробовать. Деньги уйдут, а память об удовольствии останется.
Валентина вдруг вспомнила, что рядом, в огромном доме, что впритык стоял к гостиничному зданию, живет ее подруга.
- Я с ней вместе работала в конструкторском бюро в Гипрогоре.
Она сходила за подругой, к вечеру появился Коравье, и устроили в номере пир.
Коравье, никогда не мывшийся в ванне, несколько раз окунался в теплую воду, выходил оттуда закутанный в большое полотенце, выпивал и снова уходил в теплый пар.
- Как в тундре! - восхищался он. - Летом бывают такие дни, когда стоит жара и маленькие озерца нагреваются до самого дна… Правда, на самом донышке всегда остается лед… Лежишь в такой теплой воде, а рядом вышагивает журавль.
Коравье всегда умел выискивать в чукотской жизни такое, что было лучше здешнего. Сидя за столом, он ухаживал за Антониной, подругой Валентины, подливал ей водку, вино и хвалил закуску:
- Вот берите ветчину… Знаете, когда убивают моржа, из него тоже делают нечто подобное. Только это называется копальхен…
Польщенная вниманием, Антонина широко улыбалась, прикрывая ладонью кривые зубы, и тихо охала:
- Как интересно!
- Значит, - продолжал рассказ Коравье, - снимают шкуру вместе с жиром, потом внутрь кладут мясо, сердце, печень, делают нечто наподобие колобка, но только огромного размера, килограммов на сорок, и кладут в подземное хранилище. И вот в середине зимы, в морозный солнечный день, открывают эту яму, которую обычно прикрывают лопаточной костью кита, и такой дух разносится вокруг!
Гэмо, внимательно слушавший рассказ своего земляка, глотнул слюну. Он вспомнил, как острым топором он отсекал от кымгыта ровные куски, проложенные зеленой, острой на языке плесенью, клал в рот и жмурился от наслаждения.
- Это главная еда чукотского человека! - веско произнес чисто вымытый и захмелевший Коравье.
Он явно старался понравиться Антонине, но делал это как-то неуклюже, невольно выставляя себя в смешном и невыгодном свете. Почему-то принялся рассказывать о том, что в яранге туалетов нет и все делается на виду у всех обитателей мехового полога.
- Зато летом - красота! Сидишь где-нибудь за кочкой, а рядом ходит журавль!
Этот журавль у него присутствовал всегда: и ранним утром, и в полдень, и поздним вечером, когда последние лучи солнца гасли на вершинах Хатырских гор. Коравье явно тосковал по родине и часто жаловался другу, что слишком долго вынужден пребывать в университете. Он часами пропадал в библиотеках и с грустью признавался земляку, что утверждения университетских преподавателей и статьи в советской исторической печати о том, что русские землепроходцы мирно шествовали по тундре и ледовому побережью, мягко говоря, не соответствовали действительности. Гэмо и сам знал об этом из устных исторических преданий. Но, как оказалось, существовали дореволюционные историки, которые жестоко критиковали царскую колониальную политику. Он прочитал книгу Серафима Шашкова "Исторические очерки", где завоевание Русской Аляски описывалось совсем не так, как повествовал в своих лекциях историк Николай Николаевич Степанов. Русские казаки буквально вырезали алеутское население, сваливая трупы в море. Волны и морские течения доносили мертвые тела до самой Камчатки. Огнем и мечом насаждалась русская православная вера. Так как в казацких отрядах отсутствовали женщины, то насильственное пленение женщин, временное сожительство и насилие были делом обычным.
Но сегодня Коравье, несмотря на частое упоминание своего журавля, был целиком поглощен ухаживанием за Антониной, и его обычно далеко не веселое выражение лица разительно переменилось.
Когда все разошлись, Гэмо сказал Валентине:
- Хорошо бы, если бы Николай и Антонина подружились.
- У нее есть парень. Он служит в армии где-то в Карелии, и Тоня часто ездит к нему…
- Парень в армии, а Николай рядом…
- У нее очень строгая мама, - сказала Валентина.
- Кто она? - спросил Гэмо. - Парторг, педагог?
Валентина хмыкнула в темноте.
- Она начальник самого главного туалета на Московском вокзале, - многозначительно произнесла Валентина.
- Подумаешь, какая высокая должность! - усмехнулся Гэмо. - Ты это таким тоном говоришь, будто она, по меньшей мере, профессор Ленинградского университета.
- Она, конечно, не профессор, но в своем кругу очень уважаемый человек. Тоня мне рассказывала, что ее мама даже хотела вступить в партию, но в райкоме отказали. Говорят, что такая профессия для коммунистов не очень подходит. А так она очень хорошо зарабатывает, и они в прошлом году купили дачу в Рождествено.
- Когда-нибудь и мы купим дачу, - сонно пообещал, проваливаясь в забытье, Гэмо.
Месяц в гостинице пролетел быстро, и в начале мая Гэмо с семьей, благодаря хлопотам издательства "Молодая гвардия" и Комиссии по работе с молодыми писателями, получил в аренду полдачи, принадлежащей Литературному фонду, на станции Всеволожская.
Конечно, такого комфорта, как в номере гостиницы "Октябрьская", уже не было, но все же это были две комнаты, веранда и кухня, а также внутренний, относительно теплый туалет, но без водопровода.
- Если бы эта половина дома была нашим постоянным жильем - нам ничего больше не надо, - мечтательно произнесла Валентина, оглядывая неожиданно просторное жилище.
- Зимой, наверное, здесь холодно, - предположил Гэмо, не потерявший надежды получить городское жилье.
Бывая на Петроградской стороне, каждый раз заворачивали на Малую Посадскую посмотреть, как идет строительство писательского дома, он уже был почти готов, и в больших застекленных окнах отражалось солнце.
- Нам бы куда-нибудь повыше, - мечтал Гэмо, задирая голову, - на пятый или шестой этаж. Оттуда можно видеть Петропавловскую крепость.
Поднимая на руки Сережу, говорил ему:
- Ты будешь здесь жить!
На дачи съезжались писатели. Они ходили по улице - в халатах, в пижамах, издали важно кивали на приветствие молодого писателя Юрия Гэмо, но не удостаивали разговора. Заходил только поэт Леонид Фаустов, сильно навеселе, и интересовался, нет ли чего выпить. Гэмо купил несколько бутылок водки и держал их на случай неожиданных гостей. Но чаще всего приезжали Антонина и Коравье. Земляк так пристрастился к питью, что после него приходилось заново возобновлять водочный запас. Гэмо радовался тому, что вроде у них с Антониной дело пошло на лад.
Но однажды Коравье приехал один. После обеда с обильным возлиянием он лег на веранде и, отвернувшись лицом к стене, проспал до вечера.
Вечером на прогулке, взирая на писателей и членов их семей, Коравье пустился в рассуждения:
- Все-таки мы совершенно чужие в этом мире. Посмотри на них! Даже будь ты трижды талантливее, они никогда тебя окончательно не признают равным себе. В каждом тангитане сидит потенциальный враг луоравэтлану. И англичанин Редьярд Киплинг был абсолютно прав, написав:
Запад есть запад,
Восток есть восток,
И им не сойтись
Никогда!
- А почему Антонина не приехала с тобой?
- Она уехала на очередное свидание к своему солдату!
Гэмо искренне сочувствовал земляку, но ничего не мог поделать: в любви советчиков нет, это дело только двоих. Единственное, что его всерьез беспокоило, это усилившаяся тяга друга к спиртному. Практически Коравье почти всегда находился в легком подпитии уже с самого утра, а к вечеру так набирался, что в беспамятстве валился на постель. Гэмо тоже любил выпить, даже, бывало, крепко, но необходимость каждое утро садиться за письменный стол сдерживала его. Хотя его новый знакомый Фаустов уверял, что небольшое опьянение даже способствует творческому процессу. Гэмо раз попробовал, но ничего не получилось: написанное под влиянием винных паров было беспомощным, вымученным, претенциозным, словом, никуда не годилось.
Какие-то важные движения происходили в политических кругах, но Гэмо это совершенно не интересовало, и он был рад возможности писать каждое утро, пока спали жена, сын и громко храпевший в пьяном забытье Коравье.
- Помните, вы что-то упоминали о чукчах? - спросил как-то Борис Зайкин.
- Помню, - ответил Незнамов.
- Тут меня следователь спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь необычных интересов, не связан ли с прибалтами, с украинскими или грузинскими националистами… Я вспомнил про ваш интерес к чукчам… Дело в том, что у меня было отдаленное соприкосновение с этим народом…
- Что-то вы загадками говорите, друг мой, - заметил Незнамов.
- Хотя дело далекого прошлого, но вспоминать об этом не очень приятно…
Незнамов почувствовал нарастающее любопытство: что же такого мог сделать представитель такого малочисленного народа, что Зайкин до сих пор помнит об этом и, похоже, не любит вспоминать?
- Если вам неприятно, чего об этом рассказывать! - махнул рукой Незнамов.