Тони испытывал неуверенность по поводу одной-единственной вещи: своего роста, хотя я не раз убеждала его, что для меня, черт возьми, это не имеет ровно никакого значения. Наоборот, меня даже как-то умиляло то, что этот способный, образованный и такой смелый мужчина комплексует из-за внешности. Тогда-то я и начала понимать природу его бравады: он бесстрашно задавал трудные вопросы и в погоне за сюжетом бросался очертя голову в самое пекло, чтобы заставить всех забыть о своем росте. И не только росте. Втайне он считал себя белой вороной, вечным неудачником, чей удел - высунув в окошко нос, смотреть на мир, в котором он чувствовал себя чужим. Мне понадобилось некоторое время, чтобы распознать в Тони эту неуверенность, настолько умело скрывал он этот комплекс, демонстрируя окружающим свое превосходство. Но однажды он открылся в общении с другим англичанином - корреспондентом "Дейли телеграф" по фамилии Уилсон. Уилсону не было и тридцати пяти, но его шевелюра уже изрядно поредела, он располнел и как-то оплыл По выражению Тони, стал похож на круг камамбера, забытый на солнцепеке. Я относилась к нему спокойно, хотя из-за манеры говорить - он лениво тянул гласные - и преждевременной полноты (не говоря уж о неизменных куртке сафари немыслимого покроя и фланелевой клетчатой рубахе) он смахивал на героя мультфильма. Тони держался с Уилсоном вполне корректно, но на самом деле терпеть его не мог - особенно после одного разговора, происшедшего между ними в клубе "Гезира". Уилсон нежился на солнце у бассейна. Голый по пояс, он красовался в клетчатых длинных шортах и замшевых туфлях с носками. Зрелище было не из приятных. Поприветствовав нас, он спросил Тони:
- Ну что, на Рождество домой?
- В этом году вряд ли.
- Ты ведь тоже лондонец, верно?
- На самом деле, из Бакингемшира.
- А точнее?
- Эмершем.
- А… Эмершем, как же. Девятая зона метро, линия Метрополитен. Выпьем?
У Тони лицо сделалось каменным, но Уилсон, казалось, ничего не заметил. Он окликнул официанта, заказал три джина с тоником, потом извинился и отошел в туалет. Как только он удалился на достаточное расстояние, Тони прошипел:
- Тупой придурок.
- Ты что, Тони? - Меня удивила эта необычная для него вспышка гнева.
- Девятая зона метро, линия Метрополитен… - передразнил он, пародируя сочный акцент Уилсона. - Я так и знал, что он это скажет. Обязательно лягнет, влезет со своей издевочкой.
- Слушай, но он же просто сказал…
- Я понял, что он сказал - я слышал каждое долбаное слово.
- И что он хотел сказать?
- Ты просто не понимаешь.
- Да для, для меня это слишком тонко, - ответила я беспечно. - А может, я просто тупая американка и не улавливаю английские нюансы.
- Никто не улавливает английские нюансы. Англию трудно понять.
- Даже если ты англичанин?
- Особенно если ты англичанин.
Я была удивлена: его ответ показался мне уверткой. Потому что уж кто-кто, а Тони понимал Англию лучше некуда. В частности, он отлично понимал (и объяснил мне) свое положение на социальной лестнице. Эмершем был провинциальным, безнадежно мелкобуржуазным городком. Тони его ненавидел, хотя единственная его сестра - с которой они не виделись много лет - осталась жить там, под родительским кровом. Их отец - рано ушедший из жизни из-за страстной любви к сигаретам "Бенсон и Хеджес" - работал делопроизводителем в архиве муниципального совета (откуда уволился только за пять лет до смерти). Мать - ее уже тоже не было в живых - трудилась в регистратуре врачебного кабинета, прямо напротив скромного пригородного дома на две семьи, в котором и прошло детство Тони.
Тони всегда мечтал порвать с Эмершемом, однако свое намерение осуществил не сразу - чтобы угодить отцу, он пошел учиться в Йоркский университет. Но, получив диплом (как выяснилось, диплом с отличием - Тони хоть и не сразу, но все-таки поведал мне в свойственной ему сдержанной манере, что ему присудили первую премию за успехи в английском), он решил с год повременить с поисками работы. Вместе с парой приятелей он отправился в Катманду, а оттуда каким-то образом добрался до Каира. Через два месяца Тони нанялся на работу в сомнительную англоязычную "Египетскую газету". С полгода он писал заметки об автомобильных авариях, мошенничествах, скандалах и прочих пустяках, а потом вернулся в Британию, где стал предлагать разным изданиям свои услуги в качестве внештатного корреспондента в Каире. Еще через год он уже регулярно поставлял в "Кроникл" короткие репортажи - а когда их египетского корреспондента отозвали в Лондон, Тони предложили работу в штате. С того момента он и "Кроникл" были неразлучны. Если не считать шести месяцев, которые он провел в Лондоне в середине восьмидесятых (после чего пригрозил уволиться, если его снова не отправят "в поле"), Тони мотало из одной горячей точки в другую. Разумеется, несмотря на все разговоры о работе на переднем крае и о полной профессиональной независимости, Тони не мог заниматься только тем, что ему нравилось. Несколько раз ему приходилось, считаясь с интересами корпорации, тянуть лямку и в офисе - во Франкфурте, Токио и столичном Вашингтоне (городе, который Тони очень не любил). Несмотря на эти вынужденные уступки прозе жизни, Тони Хоббс был не таким, как большинство людей вокруг, и не собирался попадаться в ловушки домашнего уюта и карьерного роста. Ну прямо как я.
- Знаешь, я всегда старалась избегать таких вещей, просто спасаюсь от них бегством, - призналась я Тони примерно через месяц после того, как мы начали встречаться.
- А… так вот что это такое - вещь.
- Ты же понимаешь, о чем я.
- О том, чтобы я не вздумал преклонить перед тобой колено и сделать предложение, потому что ты собираешься разбить мне сердце?
Рассмеявшись, я сказала:
- Ну, вообще-то, я не собиралась этого делать.
- Тогда… в чем суть твоего высказывания?
- Суть в том, что…
Я замолкла, чувствуя себя полной дурой.
- Что ты хотела сказать? - поинтересовался Тони с очаровательной улыбкой.
- Суть в том, - продолжала я, заикаясь от неуверенности, - что я иногда страдаю от недержания речи. И… но больше я не собираюсь говорить всякие глупости.
- Не извиняйся, это ни к чему, - сказал он.
- Даже не собиралась, - ответила я раздраженно, а потом вдруг заявила: - Вообще-то, как раз извинялась. Потому что…
Боже, совсем запуталась, какая же я косноязычная и неловкая! Тони, хитро улыбаясь, продолжал разглядывать меня. Потом спросил:
- Так ты не планируешь спасаться бегством?
- Да нет. Потому что… эээ, хм… потому что, знаешь…
- Я весь внимание.
- Потому что… черт, да просто мне с тобой так хорошо, и я сама поражаюсь тому, что так счастлива… именно потому, что я тысячу лет не ощущала ничего подобного, и я только изо всех сил надеюсь, что и ты чувствуешь то же самое, потому что мне не хочется тратить попусту время с человеком, который не чувствует того же, потому что…
Он не дал мне договорить - нагнулся и поцеловал. Потом спросил:
- Это отвечает на твой вопрос?
- Ну…
Я и впрямь считаю, что поступки бывают красноречивее слов, и все же хотелось услышать от него примерно то, что я ему только что высказала. Но я не раз убеждалась, что Тони не любитель сердечных излияний, и если уж мне откровенные разговоры на подобные темы даются нелегко, то он просто всячески их избегает. Поэтому я была искренне удивлена, услышав: "Что ж, я очень рад, что ты не собираешься от меня сбежать".
Было ли это признанием в любви? Я очень на это надеялась, ведь я-то к этому времени уже точно знала, что влюблена, А еще я знала, что моя неуклюжая тирада - максимум того, на что я способна по части объяснений в нежных чувствах. Мне всю жизнь трудно давалась подобная откровенность. Мои родители, школьные учителя, тоже были в этом не сильны - это были самые заботливые родители, настоящие друзья двум своим дочерям, но только не в том, что касалось внешнего проявления нежности и всяческих излияний.
- Знаешь, я только один раз видела, как они целуются, - сказала моя старшая сестра Сэнди вскоре после того, как родители погибли в автомобильной аварии. - Да и обнимались они нечасто. Но ведь это неважно, дело не в этом, правда?
- Да, - ответила я. - Совершенно не в этом.
После чего Сэнди уже не могла держать себя в руках и разрыдалась так громко, что это напоминало крики плакальщиц. Сама я на людях почти не плакала, даже во время похорон. Может быть потому, что потрясение оказалось слишком сильным и оглушило меня. Это случилось в 1988 году. Мне был двадцать один год. Я только что окончила последний курс колледжа и собиралась через пару месяцев приступать к работе в "Бостон пост". Мы с подругами только что подыскали квартиру на троих в Бэк-Бэй. Я только что купила первую машину (видавший виды "фольксваген"-жучок за тысячу баксов) и только что узнала, что у меня диплом с отличием. Родители были на седьмом небе от радости за меня. Они приехали в колледж на церемонию вручения дипломов и были так непривычно взволнованы и возбуждены, что даже остались на вечеринку, устроенную в честь актового дня. Я настаивала, чтобы родители и переночевали у меня, но они непременно хотели вернуться в Вустер вечером, чтобы с утра поспеть на какое-то важное церковное мероприятие (как и многие либералы в Новой Англии, родители были истовыми приверженцами унитарианства). Перед тем как сесть в машину, отец вдруг крепко меня обнял - это было так на него непохоже - и сказал, что любит меня.