Попал в газеты и Саша Остапишин. Первым из нас. Произошло это, правда, из-за несчастного случая. В день, когда первый снег покрыл московские улицы, Саша разбил свой БМВ-318. В "Коммерсанте" происшествие было описано так: "Поздно вечером 21-летний Александр Асташин, водитель БМВ, двигаясь на большой скорости по проспекту Мира (напротив Рижского вокзала), не справился с управлением, вылетел на встречную полосу и столкнулся с КамАЗом (фамилия водителя пока неизвестна). Водитель иномарки не пострадал, однако одна из его пассажирок, 30-летняя Светлана Копылова, получила перелом ноги, а вторая пассажирка, 21-летняя Валентина Костюкова – ушибленную рану головы. Пострадавшие доставлены в ЦИТО" [138] . Забавно было то, что, во-первых, Остапишина обозвали Асташиным, а во-вторых, что Валентин Костюков был не пассажиркой, а пассажиром. Мы вырывали газету друг у друга из рук, а Саша в тот день смотрел на нас немного свысока.
Вечера в Дегунино
К зиме мы уже неразлучно проживали с Севкой на Керамическом. Я спал на раскладушке, а мой друг – на ГДРовском желтокоричневом диване-книжке, который, щелчком раскладываясь в двуспальную кровать, никогда не распрямлялся полностью, образуя посередине между своими двумя покатыми половинами глубокую ложбину, в которую с непременным дискомфортом обязательно скатывался спящий [139] .
На полу у изголовья друга стопкой высились книги – "Сага о Форсайтах" Голсуорси, "Осень в дубовых лесах" Казакова, "Хазарский словарь" Павича и "Властелин колец" Толкиена. Их Севка чередовал, беря в руки то, что отвечало настроению, но непременно прочитывал все от корки до корки. Вечерами Севка листал свое, а я читал "Спорт-Экспресс". Перед сном мы перебрасывались парой фраз:
– Ну, как тебе старики Форсайты?
– Ничего, – довольно мурлыкал Сева, шурша страницами бессмертного произведения. – А у тебя что?
– Марадона похудел и ослаб, Роберто Баджо забил сто голов, Айртон Сенна выиграл Гран-при Австралии, Грецки сделал четыре передачи, Христо Стоичков вырвал для "Барсы" победу, а Мигель Индурайн снова обещает выиграть Тур де Франс, – отчитывался я.
– А Гомоляко [140] забил? – интересовался Сева.
– Нет, промахнулся!
Однажды Сева рассказал занятую историю, ее он вычитал в одном из больших романов. Сталин позвонил по телефону в редакцию молодежной газеты, и заместитель редактора сказал:
– Бубекин слушает.
Сталин спросил:
– А кто такой Бубекин?
– Надо знать, – швырнул трубку Бубекин.
Сталин снова позвонил ему и сказал:
– Товарищ Бубекин, говорит Сталин, объясните пожалуйста, кто вы такой?
После этого случая Бубекин пролежал две недели в больнице, лечился от нервного потрясения.
– Не хотел бы я при Сталине жить, – сказал я. – Всего-то сорок лет с тех пор прошло. Люди из тридцатых и сороковых, как бы они нам позавидовали. Теперь ведь все наоборот: на дворе – абсолютная свобода. Как в джунглях, каждый за себя, никаких законов!
– В истории такое редко случается.
– Интересно, долго это будет продолжаться?
– Нет.
– Думаешь?
– Уверен. Джунгли никому не нужны. Лет через десять все будет совсем по-другому.
– Как по-другому?
– Не знаю. Контроля у государства будет больше.
– Лишь бы к тоталитаризму не вернулись, – про себя я подумал, что свободу у нас теперь никто никогда отнять не сможет, зачем? Но на всякий случай решил уточнить у друга: – Ведь это невозможно?
– Не знаю. Сначала загнулся капитализм, его сменил социализм, а теперь и он загнулся, и всем снова нужен капитализм. Волна.
– А счастье по-прежнему далекое дело, – протянул я и провалился в сон.
Утром мы завтракали простоквашей, ряженкой, сосисками с горошком или яичницей и отправлялись на учебу или на работу. Дорога была долгой, короче она становилась благодаря газетам. Как-то я прочитал: "Сносится Тишинский рынок. Все дореволюционные постройки и торговые ряды будут снесены, а на их месте появится суперсовременный рыночный комплекс". Как же так, как? Мой любимый рынок, каждый угол которого я знал с самого детства? Неужели его больше не будет? Зачем нам супермаркет? Я немедленно позвонил бабушке Оле.
– Да, – огорчила меня она. – Точно, сносят.
– А зачем?
– Все гадают, зачем? Где нам теперь продукты покупать?
– Да… А что же вместо рынка будет?
– На его месте Кобзон что-то построит.
– Кобзон? Он же певец?
– Теперь он мэн крутой [141] , – коротко ответила бабушка.
Не знаю почему, но выражение "мэн крутой" тогда было устойчивым и популярным.
Новый поворот
Однажды Севка сказал, что устроился на интересную работу в международную компанию "Бэйн Линк" [142] .
– Что это за "Бэйн" такой? – поинтересовался я.
– Международная консалтинговая компания.
– Не слышал. Они как "Делойт", что ли?
– Нет. "Делойт" и KPMG – аудиторы, а "Бэйн" разрабатывает стратегии, оптимизирует организационные структуры и так далее.
– Для кого?
– Для крупных компаний.
– М-м-м, – объяснение не было исчерпывающим.
– Скоро еду в Ярославль.
– Зачем?
– Не могу сказать, – Сева нахмурился. – Понимаешь, я подписал соглашение о конфиденциальности: не могу ничего рассказывать ни о клиентах, ни о работе.
– Ого, – такого жестокого поворота я не ожидал.
– Да, – выдохнул Сева.
– Значит, тебя про работу больше не спрашивать?
– Выходит, так.
Севина жизнь в миг набрала ход. Совмещать учебу с работой было непросто. Он уезжал из дома рано, а приходил поздно. Раза два в неделю он стал ужинать в дорогих валютных ресторанах с новыми коллегами. Чаще всего мелькало название ресторана "Патио Пицца" на Волхонке. Когда я спрашивал, откуда деньги, Сева обескураживал ответом: "Бэйн" заплатил! Корпоративный расход". "Вот это да! – думал я. – Разве такое бывает?". В Ярославле он стал проводить недели. Краем уха я, конечно, слышал, чем занимается мой друг в древнем русском городе. Там Сева тестировал законодательство о кондоминиумах [143] . Мое любопытство было безгранично, но пока я подбирался с вопросами к Севе, он уже был где-то в Сибири, исследуя рынок сигарет. А вскоре и вовсе перебрался на Павловский автобусный завод в Нижегородскую губернию. Я не успевал за другом. А он, я видел, с удовольствием отдался новому занятию, лишая меня своей компании на Керамическом, где я стал частенько оставаться в одиночестве.
Особенно тоскливо становилось вечерами в пятницу и субботу. В нашей комнатушке не было даже телевизора. Я наливал "Херши-колу", недавно появившуюся в продаже сладкую газировку, подбадривал себя рекламной речевкой "Хороший человек помолчит, помолчит, да и выпьет бутылочку "Херши"", а затем, чтобы скоротать время, усаживался за стол и перечитывал письма Стефани, неизменно заканчивавшиеся по-русски: "Я тебя любу. Стефик", или складывал стихи, глядя с высокого этажа в переливающуюся неоновыми огнями полную жизни ночную даль, ограниченную вдалеке подковой гостиницы "Космос".
К счастью, печальное уединение длилось недолго. Перед Новым, 1994 годом в Москву на целых четыре месяца прилетела Стефани, чтобы пройти преддипломную практику в московском KPMG. К долгожданному приезду я снял однокомнатную квартиру на Кутузовском за триста пятьдесят долларов в месяц и, собрав свои пожитки, покинул Севино уютное гнездо.
Капитализм
Жизнь к этому времени переменилась. Последний путч подвел черту. Непрерывные политические битвы предыдущих пяти лет, начиная с девятнадцатой партконференции, затухали. Все устали от политических страстей. На первый план вышли коммерция и личные интересы. Все с головой бросились в экономические отношения, в рынок. Купить, продать, заработать… Квартира, ремонт, машина… Коллективное сознание – достижение социализма – тихо и незаметно умирало. Его стремительно побеждало капиталистическое "money makes the world go around", так, кажется, пела Лайза Минелли в фильме "Кабаре" [144] . О толстых журналах, таких, как "Новый мир", "Знамя", "Октябрь", за которыми совсем недавно люди занимали очереди в шесть утра, никто не вспоминал уже года два. "Огонек" и "Московские новости" стали не те, что прежде. Пища материальная вытесняла пищу духовную. Теперь в бывших газетных киосках продавались "Сникерсы" и "Кока-кола".