Прошло все, прошло, остался только этот сон.
Остался у меня, на память от тебя,
Портрет твой, портрет работы Пабло Пикассо.
Поезд нес нас по малороссийским степям. Я все так же стоял в тамбуре у раскрытой двери и любовался пейзажами, насыщенными красками и жизнью. Какими-то особенными были свет и воздух. Здесь, в Малороссии, воздух почему-то казался более мягким, а света было больше, чем в Москве. Эх, Николай Васильевич Гоголь! Весь окрестный раздольный край был его: "Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!.. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами…". Кто сказал, что Гоголь украинский писатель? Он – русский писатель малороссийского происхождения, писавший, кстати, на русском языке! И тут из дымки прошлого всплыли заученные в школьные годы последние слова Тараса Бульбы, подлыми ляхами прибитого гвоздями к запаленному дереву: "Прощайте, товарищи! Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!"… [48] На всех парах мы неслись к Черному морю. Наконец поезд вскрикнул, а потом, недовольно шипя и фыркая, с чудовищным лязгом затормозил в Туапсе. Короткий бросок до электрички, в которой половина окон была беспричинно разбита горячими абхазами. По одноколейке, вдоль моря, еле плетемся до платформы "Спутник". Выходим. Приехали! "Буревестник"! Пальмы, солнце, запах моря, шум волны, воздух, переливающийся струями! Не зря мы томились в плацкарте!
"Буревестник"
Вход в жилой корпус нам преградил высокий крепкий мужчина в шерстяном синем тренировочном костюме с нашитыми белыми буквами "СССР" на груди. Звали его Валентин Федорович Кузьмин, и был он мастером спорта международного класса по тяжелой атлетике. Ноги его были как тумбы, а руки как две мои ноги. Иной бы дрогнул перед таким колоссом, но не мы с Севой. Мы были командой!
– Куда? – недовольно пробасил Кузьмин.
– Заселяться, – ответил я.
– МГУ?
– Да.
– Факультет?
– Экономический.
– Спортсмены?
– Так точно.
– Какой спорт?
– Хоккей!
– А почему опаздываете? Смена началась три дня назад!
– Так получилось!
– Где путевки?
Мы протянули ему путевки.
– Ладно, давай, проходи, – он пропустил нас внутрь красивого южного здания с колоннами и балконами и указал на дверь ближней ко входу комнаты. – Вот ваша палата! Будете жить в царских условиях – втроем. Для сведения: остальные живут по пять-шесть человек в палате.
Кузьмин развернулся и направился к выходу из здания.
Время, дело известное, летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает – скоро ли, тихо ли оно проходит. Мы с Севой времени в "Буревестнике" не замечали. Этому отчасти способствовал порядок, который был заведен в лагере и которого мы неукоснительно придерживались. Все в течение дня совершалось в известную пору. Утром, ровно в восемь часов, все пробуждались, бежали на зарядку на пляж, потом собирались к завтраку. Затем до обеда – купание в море. На обед все сходились в столовую, плавно лилась беседа. Тихий час. Потом спорт. А вечером – желанная дискотека, на которой хитом была песня "На белом лимузине мы прикатили сюда, чтобы остаться, остаться здесь навсегда". Ту дискотеку организовали студенты-химики, и называлась она "Редокс": физический термин, обозначающий два противоположных физических процесса – восстановление (reduction) и окисление (oxidation). В десять – отбой! И все засыпали. За всю смену мы не выпили и капли спиртного. Нам нравилась эта размеренная правильность ежедневной жизни – дни катились как по рельсам.
Дружба порождает слово, а слово скрепляет дружбу. В "Буревестнике" мы с Севой много беседовали. Про жизнь, любовь, дружбу, будущее. В чем смысл жизни? Полезны ли мы в этом мире, или он и без нас благополучно обойдется? Можно ли любить всю жизнь одного человека? Отчего люди расходятся? Зачем живут с нелюбимыми? Есть ли судьба? Или жизнь человека – в его собственных руках? А жизнь и судьба – это одно и то же? А случай? Насколько важен в жизни случай, шанс? И сколько шансов отмерено? Все эти вопросы занимали нас, хотя мы не сомневались – уж кому-кому, а нам судьба точно подарит миллион шансов, и всеми ими мы нехотя, лениво, но все-таки воспользуемся.
– Помнишь солдата Лазарева, Сев?
– Нет.
– Из "Войны и мира". Когда Александр с Наполеоном в Тильзите…
– Тильзит сейчас называется Советск, город в Калининградской области, – мимоходом удивил меня Сева.
– Значит, Тильзитский мир – это Советский мир?
– Почти так.
– Так вот, – продолжил я. – Подошли императоры к строю, и Наполеон говорит Александру: "Хочу дать орден Почетного легиона твоему самому храброму солдату!". Александр растерялся, спрашивает своего полковника: "Кому дать?". Тот скомандовал: "Лазарев!", и Лазарев вышел вперед. Наполеон сам приколол крест на красной ленте к груди Лазарева, а вместе с лентой ему были пожалованы тысяча двести франков пожизненного пенсиона. И тут же в честь Лазарева – банкет! Вот он – классический случай!
В тихий час мы читали: я – "Фауста", а Сева – Александра Фомича Вельтмана, "чародея, который выкупал русскую старину в романтизме, доказал, до какой прелести может доцвесть русская сказка, спрыснутая мыслию". Так о нем отозвался другой писатель – Бестужев-Марлинский, сосланный за участие в восстании декабристов в далекий Якутск. Еще мы обсуждали недавно прочитанного "Великого Гэтсби". "Не великий он, – настаивал я. – Сильный человек сам себя никогда не убьет! Цельная личность никогда не раскиснет, не сломится! Гэтсби – размазня!".
Так проходили наши благостные дни. Всего милей были минуты перед сном. "Буревестник" затихал и растворялся в черноте о чем-то страстно шепчущей, как цыганка, морской ночи. Звезды сверкали так, будто были вымыты хорошим душистым мылом и до блеска натерты мохнатым полотенцем. Счастьем свежести, молодости, здоровья входила прохлада в открытые окна. Было так хорошо, что уезжать в Москву в положенное время я не захотел и остался на следующую смену. Заодно я подговорил Остапишина, и уже через три дня он был в "Буревестнике". А Сева, пообещав скоро вернуться, умчался ослеплять Москву своими светлыми, выгоревшими на солнце, льняными волосами и загорелым лицом.
Мурмулин и шуры-муры
Новая смена в "Буревестнике" была совсем не похожа на предыдущую. Теперь я чувствовал себя "бывалым". Начальником нашего с Сашей отряда стала Татьяна Михайловна, тренер сборной МГУ по плаванию, знавшая меня с детства, потому что заведовала бассейном в пионерском лагере "Юность МГУ". На нас стали смотреть сквозь пальцы, а это всегда открывает новые возможности. Уже через неделю нас знали все бабульки из близлежащей деревни Вишневка, единственного места на земле, где делали "мурмулин" – молодое красное вино, каждый сорт которого имел свой номер. А номер "мурмулина" соответствовал номеру дома, где он производился. Мы предпочитали "мурмулин № 1". "Мурмулин" продавали либо в трехлитровых банках, либо стаканами. Выпивать его следовало быстро, потому как уже на следующий день он превращался в уксус.