- То, что ты слышишь.
Мы любили переговаривать некоторые моменты начала совместной жизни. От этого теплело на душе и замирал в диафрагме живой комочек блаженства. Гладя мою спину хозяйским движением, перебирая позвонки, щекоча шею, ты посмеивался в темноте: "Думал, сейчас все тебе выскажу: "Милостыня! Подачка! Прихоть! Обойдусь!". Это были первые слова, которыми я хотел ответить на твой призыв. Должно быть, я слишком долго ждал его, Инна! Должно быть, я уже не верил, что это возможно…" А мне зацепило рассудок другое: как моя рука, словно работая автономно, легла на мужское запястье, скользнула в глубь рукава и там присосалась пиявкой к локтевому сгибу, чтобы не сумел стряхнуть меня, потому что я бы не пережила этого. Клянусь! - весь вечер, пока я готовила тебе роскошную встречу, болело сердце, и не привычной мне уже невротической болью, а так панически… Оно сигналило: единое грубое слово от Ильи Шитова - инфаркт миокарда. Ибо жить незачем.
- Извини, но я тут подумала… - произнесли мои губы. - В общем, я все приготовила и без тебя не уйду.
- А меня ты спросить забыла? Может быть, я уже не хочу идти к тебе? - сказал ты, и сердце бултыхнулось у меня в грудине, и стало тяжко дышать. Я спазматически сжала твой локоть. Мы заспорили. Слава богу, мы заспорили! Ведь ты бы мог просто оттолкнуть меня…
Мы спорили возбужденным шепотом, громче крика, пока сдавали смену, пока ты относил в отделение оружие - я и туда с тобой поперлась, стенку подпирала в коридоре, ловя на себе отдаленные подхихикивания других милиционеров, пока шли до метро и я все еще не была уверена, какую ветку ты предпочтешь. Я выдвинула последний аргумент: "В конце концов, до меня гораздо ближе…" - а ты тоскливо повторял: "Инна… Как-то все не так…" Но мы вылезли на Сухаревке, в обмене шпильками дошли до подъезда, поднялись по лестнице, прошли по коридору - ты велся в поводу, не умея или не желая отвязаться, - и наконец дверь угловой комнаты придушенно скрипнула и подалась. И потолочная лампочка осветила обильно накрытый стол. "Будто праздник", - желчно заметил ты, а я парировала: "Не будто, а праздник. Раздевайся".
Ты был бы не ты, если б удержался от реплики: "Совсем?" - медленно стаскивая дубленку. И что я, одурев от счастья, ответила? "Как тебе угодно!"
- Неужели теперь не врешь? И не сбежишь?
А я только голову запрокинула, ловя твои губы…
Ужин был съеден поутру. И после завтрака я спросила:
- А вечером?..
- Давай подождем знамения, как нам поступить… - отомстил ты.
Сердце снова пропустило удар.
- Но?.. - трепыхнулась я.
- Думаю, что приду… Давай подождем вечера…
Ты не пришел.
Ты не знаешь, чего мне стоили эти две недели. Я не могла работать! Слышишь, Илья? - не могла я работать, я, ишак, робот, станок с ЧПУ, не бросавшая ручку (затем клавиатуру) в дни, когда от меня ушел Пашка Дзюбин, когда мне подбросили ребенка, когда я проходила через мучительное бюрократическое оформление удочерения, а ночами укачивала слабенькую, плаксивую Ленку, словно понимавшую всем своим невеликим тельцем, что мама от нее отреклась, когда мы развелись с Багрянцевым, когда первые месяцы в Москве я голодала и перебивалась стихийными гонорарами, когда уволилась из "Сей-Час-Же", напряженным ожесточением воли удерживая себя от финального разговора "по душам" с любимой начальницей Галиной Венедиктовной, когда разругалась со своим любовником - главным редактором портала "Ля-русс. ру" и думала, что он меня и с должности попросит (к его чести, он оказался намного умнее, предложил дня через три размолвку и постель забыть, а деловые отношения к столкновению характеров не примешивать, и мы до сих пор хорошие друзья и коллеги, но сейчас мне не поможет ни друг, ни коллега)…
Я не могла писать материалы ни о чем, я путала двери, забывала телефоны, теряла вещи, садилась не на те поезда в метро, искала по всей редакции, кто и зачем подложил мне на стол листок с непонятным текстом, пока его не перевернули и не ткнули в нос моей же рукой записанный на чистой стороне номер мобильника… Я огребла несколько выговоров за сорванные встречи и ненаписанные тексты, за дурацкие комментарии, взятые по телефону. Я ничего не ела, только пила очень крепкий кофе - без него я бы не поднялась утром с койки, где лежала без сна, таращась в потолок и заново переживая каждое соприкосновение той ночи. Я не звонила домой - почти забыла о своей дочке. Я грубила матери, когда она вызывала меня, беспокоясь из-за долгого молчания. Я бросалась к аппарату, стоило ему поперхнуться трелью, в одном уповании - услышать тебя. Чей-то другой голос в трубке воспринимался глубочайшей личной обидой! В офисе, в метро, в магазине, в постели я сжимала в руке мобильник и, как только он начинал вибрировать, срывала крышечку, чая твоего звонка, - но это был неизменно не ты, и я обрывала разговор. Стоило на миг расстаться с мобильником, и посторонние звуки (скажем, сигнал клаксона) казались мне пропущенным сигналом твоего контакта. Я пила валерьянку, кордарон, настойку боярышника, сосала нитроглицерин и валидол плюс внутрь еще половину ассортимента аптечного пункта - не помогало. Сердце каждую полночь устраивало "панические атаки", и я всерьез ожидала, что следующее нарушение ритма навсегда успокоит идиотку Степнову. Я узнала, какова на вкус, цвет и запах бессонница, от которой умер Юкио Мисима. Я похудела, спала с лица и почти перестала краситься - наносить призрачный макияж меня заставляла лишь вера увидеть тебя. Скажем, тебя перебросят караулить "Сухаревскую"… Я каждый день просчитывала "за" и "против", что первая встреча наша была последней.
А почему я не ехала на "Третьяковскую", где мы столкнулись? Да ты же задаешь риторический вопрос, ответ прекрасно ведом тебе… Я заслужила твой пинок в преисподнюю… Я, наверное, заслужила и то, что сейчас у меня во рту кляп, а на шее петля…
Ты появился через две недели, когда из мартовской слякоти уже выплывал пронзительно-солнечный, асфальтово-проталинный апрель. Появился без предупреждения, но безошибочно определив время. Я рано оказалась дома. Я не могла "пойти развеяться", как сама же советовала своим утопавшим в слезах подругам, как делала при личной драме… кой черт, драме! Водевилями выглядели все предыдущие расставания! Я сидела на кровати подавленная и в слезах - они точились из глаз и не приносили облегчения. Я не думала ни о Пашке, ни о дочери, ни о матери, ни о службе. Думала, как сильно я, овца драная, обидела мужика, что любил меня на расстоянии десять лет! И кто-то позвонил во входную дверь, а я не сочла, что это может касаться меня, и соседка по коммуналке, бабка Софья Кирилловна прошаркала по коридору с большим опозданием, открыла дверь и неразборчиво забормотала: "Дома, кажется… Но странно, не выходит… Угловая дверь, постучите… Уж не знаю, где может быть…" В угловую дверь постучали, и я не успела вытереть слез, клацнула замком - Горгона Горгоной! - и прямо в мокрые мои глаза попал пучок солнечной энергии.
Ты стоял в цивильном - это был твой недежурный день, - с раскидистой гвоздикой-кустом в фольговом кульке. Остаточный луч солнца высек из футляра шустрого зайчика, и тот, ослепив меня, скользнул падающей звездой по комнате, упал куда-то под вешалку. Проводив его взглядами, мы, ты - громко, я - сорванным голосом, вскрикнули хором:
- Загадывай желание!
Ты сказал после паузы:
- Я еще в библиотеке и в дежурке замечал, что у нас с тобой дублируются мысли и слова одни и те же выскакивают одновременно. На Востоке такое явление называют "кысмет" - судьба, да? Замечал, но тебе не говорил. Хотел проверить.
- Ну и как? - шепнула я бледными, искусанными, ненакрашенными губами.
- Сама же видела. Только что…
Мы оба засмеялись. Облегченно. Как я благодарна тебе, что ты обошел молчанием мой внешний вид! Словно ничего не заметил. Но что все понял, как надо, свидетельствовала твоя необычайная нежность…
После этой встречи я уже не переживала за твои исчезновения - знала, что последней она точно не окажется! Хоть ты и являлся ночевать по волновому распорядку, порой даже по форме.
Регулярной (или налаженной!) жизни мешали дежурства, построения и прочие милицейские обязанности, разорванность твоя между Сухаревкой и караван-сараем… Построения проходили по месту службы, караван-сарай своим изолированным расположением съедал большую часть свободных часов. Ты то являлся за полночь, то заводил будильник на пять утра. Наши встречи укладывались в минуты безудержных ласк, любовного сумасшествия, - а затем шло быстрое кофепитие и прощание у двери: "До следующего раза?" - "Обязательно!". До следующего раза я ходила с затуманенными глазами, неуклюже, словно в коконе твоих ласк и шепота, который боялась разорвать. Но в душе у меня цвели… наверное, незабудки. А бабка Софья Кирилловна, раз поймав меня в коридоре, внезапно сделала заговорщицкие глаза и придвинулась ко мне мятым, но выразительным личиком - я даже отстранилась, мне показалось неприличным стоять перед ней такой молодой и влюбленной. Но бабка приватно шепнула, что я очень "умная девочка и хорошая", но мне надо устраивать семью, так как "дочке нужен папа".
- Я просто хотела сказать - твой молодой человек, по-моему, будет очень хорошим папой твоей девочке… - теснила меня к стене в прямом и переносном смысле Софья Кирилловна. - Он тебя по-настоящему любит…
Я старорежимно зарделась. Бабкины глаза взблескивали так, что я осознала: когда-то она была молода и чертовски темпераментна! Но я скомканно поблагодарила ее и ушла от развития темы, прошмыгнув в свою комнату.