Я уже прослушала все главы мифа "Жизнь Всеволода Савинского", где фигурировали старушки, переведенные через дорогу, птенчики, подсаженные в гнезда, собачки с перебинтованными лапами, одноклассники, коим оказывалась помощь в учебе, лучезарные отметки в четвертях и повальное дружелюбие соседей, приятелей и коллег. Рассказ матери был такой же правдой, как выморочный портрет Всеволода. Я уже понимала, что ничье мнение не пригодится. Всеволод Савинский был "вещью в себе", непонятой личностью, и как, должно быть, одиноко и холодно брелось ему по пустыне жизни!
До прихода к Савинскому домой я с тем же успехом просеяла без малого три часа времени в редакции "Вечернего Волжанска". Коллеги встретили меня, ощетинившись невнятным подозрением, не смогли удержаться от зависти к столичной журналистке, начали разговор со шпилек, а закончили пустотой. Главный редактор, отвечая на вопросы, пялился в окно и с трудом подбирал слова. Электричество на пустырь так и не провели.
- Раиса Павловна, а вот стихи Севины…
- Да что - стихи! - внезапно вскрикнула мать. - Они-то Севу и погубили, проклятые! Ох, я как чуяла! Еще с тех пор, как он, маленький, мне стихи про смерть прочитал! Что все, мол, в мире пройдет, истлеет…
Горячо! Я подобралась.
- И как я не хотела, чтобы он этой дурью занимался! Нет бы жить как все, жениться, деток родить - в Литинститут пошел, прости господи, вот уж где клоака! Там его и пить научили! И вовсе с панталыку сбили…
- А можно… - замедленно дыша, попросила я, - можно посмотреть Севин архив, если он остался? И фотографии?
Архив остался. Конечно, его женщина выбросить физически не могла. Но и в "архиве" - толстой кожзамовой папке - наверху, любовно разглаженные, красовались школьные тетради Севы с "проходными" сочинениями, дальше шли первые публикации - извечная для всех начинающих корреспондентов "проба пера" на самодеятельных концертах и творческих вечерах невеликого пошиба. Лишь под этой завалью нашлись сложенные вчетверо развороты на социальные темы - довольно зубастые статьи, написанные с отменным чувством стиля. Стихи хранились отдельно, в папке с позолоченным замочком. На самом дне ее покоился листочек с карандашными каракулями.
- Вот! Вот, о чем я вам говорила! Представьте, ночью меня разбудил, чтобы эдакую гадость надиктовать! Вы мне скажите - мыслимо, чтобы ребеночек в одиннадцать лет о смерти думал? О том, что все пройдет? Ему бы думать, как четверть закончить, погулять пойти, чтобы мать игрушку новую купила… Я ж его одна растила, но он у меня никогда на содержание пожаловаться не мог! В нитку тянулась, себя что ни день обделяла, лишь бы у Севочки все было…
"На свете все подвластно смерти…" - прочитала я, и короткое замыкание звучно щелкнуло в мозгу - срослись два озарения.
- К сожалению, Раиса Павловна, стихи не спрашивают, к кому приходят…
- Да я считаю - можно и без этой ерунды жить! - запальчиво возразила мать и взяла тайм-аут на поиск нового носового платка.
В пухлом бархатном фотоальбоме я наконец увидела настоящего Всеволода - вихрастого парнишку с очень серьезным взглядом, задиристого пятиклассника на школьном дворе, голенастого выпускника школы, угрюмо-сосредоточенного журналиста на пресс-конференции, кутилу за накрытым столом, в кругу смеющихся рож - только он смотрел странно, скрытно. Я попросила одну фотографию. Савинская скрипнула, но дала - под обещание выслать сразу же после снятия копии. Когда мать зашлась в новом потоке слез, я протянула ей свой платок.
- Да вы пейте чай… - промычала Раиса Павловна, загородившись платком.
За окном висела кисельная чернота.
- Раиса Павловна, я пойду, мне пора… Спасибо, извините, спасибо большое.
Прощались и извинялись несколько минут.
Координатами пустыря меня снабдили в редакции. И все же я с трудом отыскала это гнилое место. Остановилась возле "Севиной" скамейки, ощущая холодок в позвоночнике. Пока еще не мистический, а банально опасливый - одна в чужеродной тьме, полной не только негативной энергии, но и недобрых людей. Редкие шашки окон не горели, а словно чадили.
Ступая всей подошвой по влажному льду, проплыла несколько метров от скамейки и остановилась в полной изоляции от мира. Здесь пошли странности.
Началось с дежа вю - такое же ощущение переправы через Аид овладело мною в "Перадоре", при слушании стихов Савинского. Стылый ровный ветер дул в направлении преисподней, грозя снести живую частицу в царство теней. Все пять физических чувств во мне умерли, словно кто-то всемогущий небрежно выключил рубильник, зато ожило шестое, пограничное чувство. У человека есть душа, и чем бы она ни являлась - сгустком энергии, консистенцией мысли или искрой Божьей, сейчас моя душа трепещет, отчаянно цепляясь призрачными ручками за земной воздух, а его ткань рвется по ниточке…
Точка, где я застыла, балансируя на скользкой поверхности, была началом тоннеля в параллельное измерение. "На свете все подвластно смерти…" - прозвучало в голове, и я оглянулась, словно смерть окликнула меня из-за спины. Ничего не увидела. И сзади, и спереди, и со всех сторон царили загробная чернота и молчание, и я испытала то же, что, наверное, выпадает перетерпеть душе, только что вошедшей в иной мир.
Прикрыла глаза, потом открыла и разницы не почувствовала. Но в долю секунды, когда опустились веки, я увидела начертанные на полотнище тьмы огненные буквы, и было их много, много…
Глава 6
Лет с пяти он худо спал - ворочался и вскрикивал, точно не ребенок безгрешного возраста, а старик, отягощенный недоброй памятью жизни. Часто просыпался в глухой полуночи, садился в кроватке и панически таращил круглые невинные глаза. Пялился в темноту и молчал, а голова у него болталась, как у прабабкиного китайского болванчика.
Сева покорно глотал бабушкины сонные средства, козье молоко с медом, детские успокоительные микстуры, днем был совершенно нормален, весел, озабочен тысячью детских вопросов - но приходила ночь и будила в нем второго человека. Телу дневного сорванца было пять лет, а тому, кто молча всматривался в черноту, бог весть сколько - может, вечность… Утром он отказывался сообщить, что же являлось ему в черные часы.
По врачам его таскали, кроткого, смурного и надутого. Впервые увидев врача в халате, он зарыдал в голос и рванулся прочь от матери - насилу она удержала его, а потом еще долго-долго успокаивала. Дядя доктор, видно, понял - стащил халат, забросил в шкаф - тогда беседа с малышом получилась. "Наверное, его кто-то из медиков когда-то напугал", - озабоченно сказал врач женщине. Плохого диагноза Севе не ставили - розовая мордаха, блестящие глазищи, разговор бойкий - как такого ангелочка заподозрить в червоточинке психики? Проводили тесты: здоров, развитие соответствует возрасту, реакции в норме. А нарушения сна… что ж, бывает. Будем искать первопричину. Но хоть ты застрелись - первопричину не нашли.
Один пожилой, давно уже не практикующий невропатолог, автор едва не десятка монографий, преподаватель медицинского института, порекомендованный по знакомству, никак не мог расстаться с Севой Савинским. Приходил в гости, стал уже другом семьи, и толковал с Севой с глазу на глаз. В трепе ни о чем скрывалась система, и доктор медленно, коршуном, сужал круги. Они с Севой обсудили главную улицу Волжанска, где жили Савинские, детский парк, тир с жестяными слонами и складным клоуном, что потешно дергался при каждом попадании, преимущества футбола перед стрельбой, несерьезность дощатого загончика для юных футболистов в соседнем дворе и плавно, по секторам, разбирали родной город. Доктор ударился в воспоминания о пустыре на улице Трактористов, выходящей к Волге, и заметил, как Сева напрягся.
"Что-то у Севы связано с пустырем на улице Трактористов, что-то плохое, - озабоченно объяснял матери врач. - Может, его там собака покусала, может, большие ребята обидели, может, еще какая-то беда приключилась - но все нити туда ведут. Его бы разговорить! - но он не хочет, всячески запирается, откровенности боится!.."
"Господи, но что?!" - недоумевала мать, вспоминая пейзаж улицы Трактористов - унылую индустриальную окраину в серых кубиках "брежневок", между которыми привольно и уродливо раскинулся рыжий даже в благодатное лето клок неродящей земли, действительно служивший футбольным полигоном для какого уж поколения школяров. Ну, были они там когда-то, ходила Раиса Павловна к своей сотруднице, брала маленького Севу, оставила во дворе погулять - сам попросился! Дождь тогда, кажется, пошел внезапный… Она выскочила и привела Севку в квартиру приятельницы, чай пили, мальчик сидел тихо, она еще порадовалась… Что же там произошло?
"Только напрямую не спрашивайте, дождитесь, чтобы сам заговорил! - предостерегал невропатолог. - Может, тот испуг остался лишь в подсознании…"
Сева холодел от того, что старик так близко подкрался к его тайне. "Вся загвоздка в пустыре… А как докопаться, я и не скажу… Тут психотерапевту работать надо… Да не пугайтесь вы так! Не психиатру! Нормальный он у вас абсолютно, здоровее некуда, только вот эта проблемка детская сидит в нем занозой…"
Сева молился про себя, чтобы его не повели к страшному всезнающему психотерапевту. Он еще не понимал, что к таким врачам советские люди ходить не могут. Потому, что не нашлось гипнотизера, никто никогда не узнал, что случилось на пустыре в первые секунды шквального дождя, охватившего четырехлетнего Севу плотной влажной простыней.
Можно ли было рассказать кому-нибудь, хоть доброму доктору, интуитивно угадавшему, где собака зарыта? Может, и можно, да она не давала. Всякий раз, как парнишка был готов открыть рот, чтобы заговорить о том самом, она появлялась и опять шла мимо той же стремительной походкой, и глядела на Севу точно с укором: "Я к тебе, как к другу, а ты…".