- Спасибо огромное, Софья Кирилловна! - отвечала я слабым голосом. - Спасибо, что выключили газ. Извините за беспокойство. Я сейчас все приберу. Простите!
Выйти в коридор я стеснялась - казалось, прожгу блудливыми и радостными глазами дырку в обоях.
- Там говорят про пельмени? - зашевелился рядом Павел Грибов, ревнитель высокого искусства и потрясающий знаток искусства любви. - Послушай… я боюсь спугнуть твои блаженные мысли - а что они блаженные, видно по лицу, - но, может быть, настала пора пельменей?
- Ты вообще кто? - спросила я, подпирая щеку локтем, локоть - подушкой, сворачиваясь на разбомбленной постели калачиком и глядя, как ест он - бес-искуситель, эстет, организатор поэтических вечеров, ненавистник пошлости и масскульта, противник журналистики, великолепный любовник, тезка отца моей дочери. Больше я про него ничего не ведала.
- Я вообще поэт, - исчерпывающе ответил Павел Грибов и схлебнул с тарелки бульон, как купец с блюдца чай. - А ничего нет поесть?
Я немножко испугалась. Приготовила и подала все, что было в пакетах с продуктами. И повторила свой вопрос.
- Что тебя интересует? Ты что, на работе? Я поэт.
- Голодный поэт, - не удержалась от легкой колкости вечно бдящая во мне журналистка Степнова. - Это все, что я могу о тебе знать?
- Нет. Еще ты можешь знать - должна знать - что я тебя люблю.
И два последующих месяца Грибов мне доказывал, насколько сильно он меня любит.
В горизонтальном положении ничего, выходило убедительно, а в вертикальном… в вертикальном положении при мне Пашка оказывался либо сразу после прихода в гости, либо непосредственно перед уходом. Третьего не дано - он ведь умел кушать лежа. Уходов Грибова было арифметически столько же, сколько приходов, но мне почему-то казалось, что первых гораздо больше. Потому что гораздо чаще я жила без него, чем с ним. Потому что ритм появлений любовника был прихотлив и не поддавался моим потугам разгадать его. Потому что и в "Перадор" он меня приглашал далеко не всегда. По его словам, он там торчал почти каждый вечер… пардон, не торчал - работал. Но мне на Пашкину работу позволялось приходить лишь с его разрешения. О бабкиной квартире, имении Павла Грибова в Марьиной Роще, я только слышала. В гости меня туда не приглашали никогда. Тем более - не предлагали пожить. А себе, любимому, ко мне на Сухаревку он позволил приходить по своему желанию. Но даже от редкого присутствия Павла Грибова в моей сухаревской коммуналке стало шумно и… волнительно.
Что греха таить - я почти влюбилась в Пашку. Чтобы говорить с ним на одном языке, я бессознательно изменила свою речь - стала чаще употреблять стихотворные цитаты, поминать фамилии великих. На эти усилия Грибов взирал весьма снисходительно, а прочитанные мною строчки оценивал: "Хороший текст!" или, чаще: "Плохой текст!". Ему как раз не нравилось, что я стараюсь приобщиться к поэзии - ее он считал своей вотчиной. И, конечно, речи не могло быть, чтобы посвятить мне стихотворение, даже шуточное.
- Я пишу ни о ком и ни для кого. Разве только о себе, - предупредил меня Грибов едва ли не в первую ночь. И всякую встречу возвращался к этой теме.
А когда я начитала Пашке кое-что из Багрянцева (мне, любимой), он скривился:
- Слабые тексты. В отдельных местах проглядывает что-то живенькое, но такое чахлое, такое беспомощное… Видно сразу, что не мастер их писал, а так, ученичок… подмастерье, и никогда ему мастером не стать.
- Постой! Возможно, ты знаешь этого подмастерья. Он тоже в Литике учился. Семинар поэзии, руководителя, правда, забыла, зато сам носил платок под Вознесенского…
- Я не могу помнить всех бездарностей, с которыми меня сводила судьба! - величественно ответил Пашка. - Человек, который хочет быть похожим на Вознесенского, не вызывает во мне ни интереса, ни - тем более - симпатий.
Я даже обиделась за бывшее сокровище:
- Не слишком ли мало внешнего признака, типа кашне, чтобы определить степень бездарности человека?
- Инночка, сердце, более чем достаточно! Поэзия не требует подтверждения внешними атрибутами. Она либо есть, либо ее нет. Чаще, увы, нет. Тем более - в Литинституте. Не знаю, как плохо нужно писать, чтобы не приняли в Литинститут…
- Ну, мало ли кого туда принимают…
- А что ты так завелась из-за этого Багрянцева? Он тебе кто? - вдруг спохватился Павел.
- Бывший муж! - запальчиво призналась я.
- Ах, сердце, извини, не знал, что ты его до сих пор любишь…
Тут же выяснилось, что писать плохие стихи - гораздо худший грех, по Павлу Грибову, чем - для признанного гения - жить вне рамок обывательской морали и порядка.
- Безумие гения - идиотский обывательский миф, которым толпа отвечает великим людям. Если за норму брать сантехника дядю Васю… или журналистку Инну… то гении, безусловно, патология. Но я предпочту ее.
- А то, что все гении безнравственны с точки зрения общепринятой морали? То, что они переступают через своих близких? Примеров сотни: Гоген бросил без средств к существованию жену с детьми, Ван Гог всю жизнь тянул деньги с брата, Пушкин, сам знаешь, ни одной юбки не пропускал, Лермонтов…
- Ты так примитивно рассуждаешь, что слушать тошно. Но тебе, надеюсь, понятно хотя бы, что эти люди запомнились последующим поколениям - и не за их безнравственность, как ты выражаешься, а за то, что они создали.
- То есть ты оправдываешь скверность натуры, если эта натура создала в искусстве что-то значительное?
- Я хочу сказать, что скверный человек не может создать в искусстве ничего значительного - это аксиома! Возможно, что гении не образчики нравственности… по крайней мере, обывательской нравственности, - рассуждал мой возвышенный любовник, выставив босую ногу из-под одеяла и веерообразно шевеля пальцами. Совершенно гениальное движение! - Соотношение "плохой человек - хороший автор" типично для средних поэтов. Большой поэт не может быть плохим человеком, вот и все. Просто обыватель и человек искусства мыслят в разных плоскостях, и ты, сердце, мне лишний раз демонстрируешь, насколько велика пропасть между этими плоскостями. Я уже весь язык оболтал, а тебе впрок не идет. Поэтому дискуссию считаю закрытой. Займемся делом, в котором ты подкована, - "Make love nоt war", вспомнила я плакат из квартиры Дзюбина.
- Паша, но для чего нужно это высокомерие? - пресекла я его растущую сексуальную активность. - Ты же не будешь отрицать, что гении часто переносят лишения, отрекаются от бытовой устроенности, мыкаются как неприкаянные, терпят непонимание… как вот ты от меня… Зачем, Паша? Тебе лично - зачем это?!
- Тебе знакомо такое понятие - "ноосфера"?
Так я второй раз после окончания института услышала слово "ноосфера". На лекциях по философии меня однажды прельстила гениально-изящная концепция оболочки Земли, состоящей из мыслей и чаяний всех живущих и дышащих под солнцем. Неуклонно развивающейся, меняющей и оберегающей нас от хаоса и безмыслия Вселенной. Наверное, я поняла Вернадского слишком прямолинейно… И все же существовать внутри "мыслящей" оболочки казалось уютнее, чем без ее защиты.
Но я никогда не думала, что у философской категории может быть крупное славянское лицо Пашки Грибова.
- Учение Вернадского? Безусловно!..
- Так вот, гении тем и отличаются от пошлой массовки, что живут ради единой цели: чтобы их мысли, их чувства, их дела влились в эту "мыслящую" оболочку земного шара. Пусть это случится через сто, двести, тысячу лет, но мои стихи окажутся в ноосфере, а от большинства моих современников останется тире между двумя датами, и даже могильные плиты к тому времени рассыплются в прах… Моя ментальная сущность уже сейчас пребывает в ноосфере.
- Ты, значит, гений?
- К вашим услугам, мадам. Как можно быть такой непонятливой, чтобы связаться с гением… ну ладно, этот эпитет ко мне станет применим в будущем, лет через пятьдесят, пока - просто поэт высочайшего класса… И не догадываться об этом… и пренебрегать моим предложением заняться наконец тем делом, в котором тебе нет равных… я таковых еще не встречал… Дай губы…
- Паша, но зачем же ты со мной, если я такая тупая?
- Ты трахаться умеешь хорошо. Отлично умеешь, сердце! Я сейчас сгорю от желания, пока ты умничаешь, вместо того чтобы отдаться процессу…
Подозреваю, что он ценил во мне также бытовые удобства. Приходя на поздний ужин, Павел Грибов не интересовался, откуда в тарелке, подставленной ему под нос, появляется еда, и сыта ли хозяйка. Плейбой, истово презиравший журналистику, не гнушался водкой, купленной на деньги с запахом типографской краски. И в долг не стеснялся попросить у меня, безотказной. Эвфемизм "в долг" означал спонсорскую помощь. Мотивировал займы Грибов безыскусно и трогательно, как Карлсон, отнимающий у Малыша банку с вареньем:
- Мне больше не у кого занять, сердце!
И я… вынимала купюры из тощего кошелька либо из бурундучьих тайничков, раскиданных по всей сухаревской коммуналке. Глупо - хотелось сделать ему добро, чтобы он полюбил меня сильнее! Но отношения склеивались по иной схеме - кособоко, в точности по стихам Константина Багрянцева, не тем будь помянут: "То любовь, то беготня, то покой, то нервы…". Пашка раз перенес меня через лужу на руках, поцеловал взасос, поставил, как канделябр, сказал: "Сердце, извини, мне пора, увидимся!" - хотя три минуты назад и речи о прощании не было - и рванул через Садовое кольцо поверху, бывалый москвич!
Так и строился между нами роман. А я со своей цепкой памятью, зорким глазом и терпением воина-степняка выжидала, как в засаде, что еще выкинет житель ноосферы Павел Грибов.
О! за этим дело не стало!