По дороге в кафе "Спорт" они успели уже перебрать всех, кого знали в Сан-Паулу в надежде найти общих знакомых. Лео спросил, знает ли она Левингера. Йозеф Левингер, лучший друг родителей Лео Зингера, который был для Лео чем-то вроде второго отца, тоже - еврей-иммигрант, дослужился в Бразилии до должности директора крупного банка и столь же самозабвенно и последовательно, как он шаг за шагом продвигался вперед в своей профессиональной карьере, собрал одну из крупнейших современных частных коллекций картин. В своем просторном доме в Сан-Паулу он завел салон, где бывали не только немцы Сан-Паулу, но и наиболее значительные художники и интеллектуальные светила Бразилии, и не только Бразилии, но и всей Латинской Америки. Юдифь сказала, что ее родители, насколько ей известно, тоже несколько раз бывали у Левингера, но никогда ее с собой не брали, возможно потому, что она была тогда слишком маленькая. А он, рассказывал Лео, как раз ребенком много времени проводил у Левингера, и не только тогда, когда дом бывал открыт для всех. Дом Левингера и его большой сад казались ему много интереснее, чем квартира его родителей, а сам Левингер - дядюшка Зе - любил его такой трепетной и терпеливой любовью, что в конечном счете давал ему чуть ли не больше, чем его собственный отец. Он показывал ему шедевры из своей коллекции и с неподдельной серьезностью интересовался его мнением, словно разговаривал со взрослым. Вдвоем сидели они в глубоких кожаных креслах в библиотеке Левингера, которая была столь обширна, что пришлось завести штатного библиотекаря. С такой же серьезностью, какую он наблюдал у склоненного над книгой Левингера, засиживался и Лео над альбомом репродукций, и, ослепленный сиянием картин в тяжелой книге, лежащей у него на коленях, испытывал смешанное чувство почтения и какой-то полновесной и прекрасной робости, пока, наконец, дядюшка Зе не брал его к себе на колени и не начинал рассказывать какую-нибудь историю, а потом задавал вопросы, которые будили его фантазию и заставляли поневоле что-то отвечать, так что под конец у Лео появлялось такое чувство, будто он наполовину сам придумал эту историю. А в огромном саду, продолжал Лео, ему приходилось бродить одному, потому что сам Левингер был не очень-то дружен с этими, как он выражался "вольными, дикими тропами", ему сад давал лишь мирный вид из окна и защиту от взоров ближайших соседей. Во время двух-трех совместных прогулок по обширным садовым угодьям Левингера, которые они совершили еще в самом начале, Лео своими бесконечными вопросами о том, как называется вот это растение или вон то дерево, непрерывно ставил Левингера в тупик, и тот, пытаясь поначалу обойтись либо довольно абсурдными, либо тавтологичными пояснениями (Это азалии, только они чуть больше, чем азалии, по крайней мере это нечто подобное! или: Вон тот куст? Это не что иное, как куст!), в конце концов умолк и больше никогда не водил Лео в сад. Но Лео сопровождали в саду истории Левингера, и если у него в доме он внимал им, притаившись и неподвижно застыв, то потом, на воле, он словно воплощал их в жизнь. Он рассказывал, как вышагивал по саду, воображая себя bandeirante - завоевателем, который вторгается в глубь страны, покоряет ее и основывает Сан-Паулу. Затем сад тут же превращался в Европу, а он - в Наполеона, и пальцы его все еще хранили воспоминание о книге, которую он только что держал в руках, и ему казалось, что книга эта - code civil, гражданский кодекс, который он даровал народам Европы. А потом - все эти люди, толпы людей, когда дом бывал открыт для всех и каждого; кто-то наносил визит и отдельно, и все это были значительные личности, которые, приезжая в Сан-Паулу, считали своим непременным долгом посетить Левингера, такие, как Отто Мария Карпо, всегда привозивший Лео шоколад, или Жоржи Амаду, Карлос Друммонд, Гимараенс Роза, Кальванти, Кандидо Портинари, Вилла-Лобос, однажды появился даже Хорхе Луис Борхес. Он, кстати, еще в большей мере, чем дядюшка Зе, показался Лео человеком, который сразу так и родился стариком.
Он посадил меня к себе на колени и стал нашептывать мне что-то на ухо по-немецки, да-да, по-немецки. Его голос звучал так, словно долетал откуда-то издалека, огибая множество углов, из глубины какого-то лабиринта! рассказывал Зингер, явно привирая. А потом кто-то меня спросил: Ты знаешь, кто это был, малыш? Это был Борхес! А кто-то другой поинтересовался: Что там тебе Борхес нашептывал? - Я никогда этого не забуду!
А однажды появился у Левингера и тот самый Курт Вальмен, наверное, его привел кто-то из немецкой общины, говорили, что он бежал от нацистов в Латинскую Америку, перебивался в самых разных местах случайными заработками, и вот теперь хочет остаться в Сан-Паулу. Вальмен возвестил, что он философ, и Лео запомнил его особенно отчетливо не только потому, что тот утверждал, будто проехал в Латинскую Америку на пароходе зайцем, что, конечно, должно было особенно распалить детскую фантазию Лео, но прежде всего из-за той особой манеры, в которой Вальмен себя подавал: если о других гостях Левингера маленькому Лео рассказывали лишь, насколько они значительны, то Вальмен предпочитал сам, по собственной инициативе и в доступной каждому ребенку форме публично обнаружить свою значимость и гениальность. В отличие от тех историй, которые рассказывал ему Левингер, Лео ни слова не понял в жарких дискуссиях, которые велись в салоне, но, как выяснилось впоследствии, величественные жесты Вальмена отпечатались в его памяти, запомнилась его не терпящая возражений, пророческая манера говорить, отметая чужие доводы, вскакивать с места, впадать в высокопарный тон глашатая, тирады, в которых Лео понял лишь слова вроде "несомненно", "самоочевидно", "полностью", "абсолютно", и все вновь и вновь - слова "мир", "человечество", звучащие с таким жаром, будто и мир, и человечество создал он сам.
Когда Лео рассказывал обо всем этом Юдифи, он чувствовал, что находится в состоянии какого-то опьянения, это было опьянение оратора, он вдохновенно изменял и приукрашивал то, о чем говорил, рассказывал о "пламенном взгляде" Вальмена и о "ледяной отчужденности", которая якобы царила среди слушателей, но о которой он на самом деле узнал только потом, когда кто-то позже снова вспомнил о Вальмене. Но он в тот момент испытывал от своего собственного рассказа такое наслаждение, что неважно было, все ли до последней детали он передает в точности.
Так или иначе, но тогда Лео в скором времени убежал в сад, потому что в дискуссии, которая разгорелась в салоне, он все-таки совсем ничего не мог понять, - а через некоторое время он черным ходом вновь пробрался в дом, и теперь он был бездомным бродягой - lampião в борьбе против землевладельцев - coroneis da terra. Он крался по коридору и, пробираясь мимо кухни, услышал сквозь приоткрытую дверь странные звуки. Он заглянул в щелку. Он увидел ноги в чулках, высоко задранный подол платья, мужскую спину, руки, вцепившиеся в рубашку, это был "тот человек", Вальмен, и повариха, и оба возились на каменном полу кухни, словно борцы.
Тогда я помчался в гостиную, встал перед Левингером и, подражая жестам и интонациям Вальмена, провозгласил: Самоочевидную борьбу не на жизнь, а на смерть ведет человечество на кухне! - Все засмеялись, и только Левингер, задумчиво взглянув на меня, быстро прошел на кухню, сообразив, что я там такое увидел.
Ты все придумал! сказала Юдифь.
Разумеется, правдой здесь было не все. Лео действительно подглядывал в щелку и видел Вальмена с поварихой на полу, и возможно также, что он принял это за драку. Но в то же время все это показалось ему мучительно загадочным и шокировало его, он сразу понял, что ему нельзя на это смотреть. Но то, что он передразнивал Вальмена при гостях - это он сочинил в тот момент, когда рассказывал. И если честно, Лео не мог даже определенно сказать, почему собственно Вальмен с тех пор больше никогда не появлялся у Левингера: крылась ли причина в его поведении в салоне, или - в истории с поварихой, или в чем-то другом, хотя время от времени его имя еще всплывало, когда впоследствии о нем велись жаркие споры. Даже годы спустя. Например, о Вальмене говорили после войны, когда, по словам Лео, он создал в Рио организацию, помогавшую немцам эмигрировать в Бразилию, но Лео только потом стороной стало известно, что речь шла о каких-то весьма сомнительных аферах.
Теперь Лео снова вспомнил, почему они заговорили на эту тему. Они же пытались найти общих знакомых в Сан-Паулу, и Лео спросил у Юдифи, знает ли она Левингера. И тут ему пришло в голову, что Левингер в 1959 году, когда Лео в последний раз перед отъездом в Вену зашел к нему попрощаться, показал ему газетную вырезку с фотографией Вальмена - газета сообщала о покушении на полотно Рубенса в Мюнхене - и сказал: Ты припоминаешь того сумасшедшего? Взгляни, что он натворил!