Однажды он явился к ним домой и спросил, нельзя ли ему поговорить с Кончинг. Со времени их встреч в его клинике прошел год. Одетая во все черное, она спустилась к нему, недоумевая: может быть, он все же пришел за своим вознаграждением? Но он держался так, словно они виделись впервые со времени ее детства. В его взгляде не сквозило и намека на издевку, а его поведение ничем не напоминало о прежних встречах. Он принес ей коробку пирожных. (Когда филиппинец ухаживает за девушкой, он всегда приносит ей не цветы, а что-нибудь вкусное.) В сумрачной гостиной, среди старой мебели, его шелковый костюм поблескивал, как новенькие банкноты; она внимательно следила за ним отстраненным взглядом, плотно сжав бледные неулыбающиеся губы. После того как он ушел, ей стало дурно; ее начало тошнить уже во время визита, когда он тихо говорил о том о сем, а она по большей части молчала, чувствуя, как присутствие этого человека заполняет каждую пору ее существа и мешает дышать. Но ее поразило то, что она прочла в его глазах. Она уже привыкла думать о себе как о постаревшей, увядшей и бесцветной женщине (ей было за тридцать), но его глаза говорили, что она прекрасна. После того как он ушел, после того как кончился приступ рвоты, она встала с постели и принялась рассматривать себя в зеркало.
Через неделю он снова появился в их доме, и снова с пирожными. Снова они сидели в гостиной и без единой улыбки вели беседу, снова после его ухода ей стало дурно, и снова, оправившись, она внимательно рассматривала себя в зеркало. Когда он появился в третий раз, она велела сказать, что не может принять его. Он приходил еще несколько раз, но она отказывалась спуститься в гостиную. Он перестал приходить, но каждый вечер присылал коробку пирожных или конфет. Встревоженная, она поторопилась уладить вопрос о вступлении в религиозную общину.
Вечером накануне вступления в общину (родственникам было сказано, что она просто уединяется в монастыре на время поста) она сидела в комнате и тайно готовилась к побегу в мир религии: собирала драгоценности, которые составят часть ее дара общине, откладывала в сторону платья, которые следовало раздать бедным, рвала старые письма - как вдруг вошла горничная и объявила, что дон Маноло Видаль ждет ее в гостиной.
Много позже, когда Кончинг Борромео стала Кончей Видаль, она пыталась убедить себя, что в тот миг громко вскрикнула от ужаса и зарыдала - совсем как юная Кончита Хиль, что когда-то давным-давно, вечером, в пору карнавала, зарыдала в этой же комнате и рассыпала соль и шкурки манго. Она пыталась-убедить себя, что яростно сопротивлялась, боролась и была осаждена в тот вечер, когда, держа на коленях шкатулку с драгоценностями, сидела в черном платье на полу среди обрывков писем и вороха старых платьев, а с потолка на нее смотрели ящерицы. На самом же деле она, помедлив секунду, велела горничной передать гостю, что его просят подождать. Вниз она спустилась в сером шелковом платье с рубинами на шее, и ее улыбка заставила его молча подняться с места.
Месяц спустя они поженились.
Падре Тони пришел к Тексейра как раз в тот момент, когда в веселье наступило временное затишье.
- Мы только что пели народные песни - филиппинские песни, - сказала Мэри, принимая у него пальто. - Я уже думала, ты вообще не придешь. Хочешь горячего рома?
- А можно кофе?
- И тарелку лапши?
- Нет.
- Что-нибудь случилось?
- Нет, ничего.
- Ты устал.
- Да, пожалуй. А лапшу я съем попозже, ладно, Мэри?
- Входи и познакомься с земляком, - сказала она и, взяв его под руку, ввела в комнату. Она была одета по-китайски: зеленый с золотом балахон поверх черной юбки, голова украшена белыми цветами, на шее нефритовое ожерелье.
В гостиной, откуда убрали не только бельевые веревки, но и всю мебель, среди остатков пиршества, сидели на полу, скрестив ноги, Пепе, Рита и Элен Сильва. Невозмутимые, как идолы, они даже не поздоровались с падре. Элен и Рита тоже были одеты в китайские наряды, Пепе ограничился тем, что надел на голову круглую черную китайскую шапочку. Они ели на полу, и падре Тони пришлось осторожно ступать среди чашек и блюдец. Земляком - и почетным гостем - был Пит Альфонсо, который в данный момент играл с Пако на пианино в четыре руки. В темно-синем двубортном костюме мистер Альфонсо выглядел как адмирал, и рукопожатие у него было крепким, матросским. Пако надоело играть стоя, он опустился на пол и, закуривая, приподнял сутану падре Тони.
- Это похоже на пижамные штаны.
- Прекрати, Пако.
- Эй, вы только поглядите - он ходит в пижамных штанах.
- Я же тебе сказал - прекрати. Хочешь получить ботинком по физиономии?
- У тебя что, пары штанов не найдется?
- Одна пара в стирке, - ответил падре Тони, прижимая сутану к ногам, - а вторую я отдал в починку.
- А я и не знал, что от святости даже штаны снашиваются.
- Садитесь, падре. - Пит Альфонсо предложил ему круглую табуретку.
- Нет, нет, сидите.
Падре Тони опустился на пол рядом с Пако. Из всей компании только Пако не надел на себя ничего китайского и был, как всегда, в стареньком свитере. Падре Тони с любопытством взглянул на Пепе, Риту и Элен Сильву - они по-прежнему неподвижно сидели посреди комнаты, видимо погруженные в медитацию.
- Натрескались, - мрачно прокомментировал Пако. - Итак, где ты был, старина?
- У Кикай Валеро. Мы с ней… послушай, Пако, если ты снова скажешь какую-нибудь глупость, то я… да поможет мне бог…
- Что такое? В чем дело? - всполошилась Мэри, входя в комнату с кофе для падре Тони. - Пако, ты опять затеваешь ссору?
- Нет, дорогая. Просто Тони просит извинить его за то, что он явился в пижаме. Он только что от Кикай Валеро.
- Бедняга, у него и вправду измученный вид.
Она наклонилась, чтобы поставить чашку, и каштановые волосы закрыли ей щеки.
- Боюсь, мы шокируем мистера Альфонсо, - сказал падре Тони, беря чашку.
Однако мистер Альфонсо заявил, что все в порядке. Он излучал благодушие. После утренней репетиции от его вчерашнего отчаяния не осталось и следа: игра Пако привела в восторг весь оркестр, а, кроме того, новая певица так вертела задом, что мистер Альфонсо никак не мог заподозрить ее в сочувствии коммунистам. И сейчас, с душой, переполненной чувством облегчения, и с желудком, переполненным лапшой, он готов был одарить любовью весь мир, а потому начал рассказывать какую-то не вполне приличную историю, касавшуюся Кикай Валеро. Мэри, опустившись на колени, внимательно слушала его, то затягиваясь сигаретой из рук Пако, то отхлебывая кофе из чашки падре Тони, а потом вдруг перебила мистера Альфонсо, спросив, не пора ли ему с Пако идти в ночной клуб. В связи с праздником оркестр в "Товарище" должен был сегодня начать программу пораньше.
- Пожалуйста, замолчи, дорогая, - попросил Пако. - У нас еще масса времени. Я хочу дослушать про Кикай Валеро.
Примостившись на краю табуретки, как на жердочке, мистер Альфонсо закончил свою историю под непристойные смешки Мэри и Пако, неловкую улыбку падре Тони и бессмысленные взгляды троицы, погруженной в медитацию.
- Если вы, трое, собираетесь и дальше сидеть вот так, - решительно сказала Мэри, - это будет уж слишком.
- Мы не просто сидим, - величественно изрек Пепе. - Мы размышляем. У нас ведь был китайский обед, верно? И я сказал Элен и Рите, что единственный способ переварить такое количество сои - это погрузиться в буддистское самосозерцание.
- Пока что вы похожи на тех трех обезьян, - заметила Мэри. - Не вижу зла, не слышу зла, не изрекаю зла.
- Я похожа на обезьяну из-за этой прически, - вздохнула Элен, - но она нравится моему жениху, он требует, чтобы я стриглась покороче. Кроме того, мы с ним с самого дня помолвки одеваемся по-идиотски, как близнецы. Вот я и ношу такую прическу. А еще он говорит, что я для доказательства моих чувств к нему должна постричься под "ежик". Но по-моему, это уж чересчур. Или, может, вы думаете, что стоит?
- Если бы это сделала я, Пепе даже бы не заметил, - пробормотала Рита.
- Неужели ты позволишь, чтобы между тобой и твоим возлюбленным встал парикмахер? - повернулся Пепе к Элен.
- Это, - задумчиво ответила Элен, - зависит от внешности парикмахера.
- Тот, у которого стригусь я, настоящий красавчик, - заметил Пако, - и притом отлично стрижет под "ежик".
- У нас дома, - сказал мистер Альфонсо, - мы называем эту стрижку "под Агинальдо". Конечно, в честь генерала - он всегда так стрижется.
- Рита, если ты пострижешься под "ежик", Пепе обязательно обратит на тебя внимание, - сказала Мэри, - потому что ты будешь ему напоминать генерала Агинальдо.
- Но ведь, - воскликнула Рита, - я хочу, чтобы во мне любили только меня!
- Мэри! - тихим отстраненным голосом позвал падре Тони.
- Да, Тони!
- Можно мне теперь лапши? - спросил он, внимательно глядя на нее.
Пока падре Тони ел лапшу, остальные обсуждали военное положение на Дальнем Востоке - главным образом это делалось для мистера Альфонсо, и он постепенно начал приходить в изумление от услышанного. Элен Сильва познакомила его со стратегией, которую, по ее мнению, следует применить против коммунистов на континенте. Рита не преминула указать на некоторые слабые места в стратагемах Элен и предложила мистеру Альфонсо рассмотреть ее собственный план боевых действий, но Пепе сказал, что, хотя лично на него эти планы производят большое впечатление своей тонкостью, он все же сомневается в их практической эффективности.
- Не помню, рассказывал ли я вам когда-нибудь о вечеринке в китайский Новый год и о ночном горшке? - спросил вдруг Пако.
- Подожди со своей историей, пока Тони не доест, - заявила Мэри.