Сжав ладонью лоб и закрыв глаза, Мельгайвач покачнулся, он протянул другую руку, нащупал жердь и устоял на ногах. В голове его комариной тучей закувыркались мысли. Но сразу же среди них обрисовалась одна прямая и неподвижная, как жердь, возле которой крутятся комары: "Не так жил, не так жил. Я не так жил…" Придя в себя после головокружения, он всем своим нутром почувствовал, что мимо него пронеслась какая-то неведомая жизнь. В этом мире существовал человек, который был ему ближе отца, ближе брата и друга. Человек этот мог быть лишь живой половиной его самого - иначе как же так получилось, что он не слышал, как ухает от мороза лед, не видел бьющей в глаза пурги, забыл, что ноги босы, - но помнил о чьих-то следах?! Было наверняка и другое. И все это кончилось сумасшествием… Да разве такой человек скулил бы сейчас, когда его единожилец оказался в беде, ссорился бы и соглашался уйти в другую ярангу?!
Неужели человек этот женщина, неужели она здесь, рядом? Какая она?
Мельгайвач открыл глаза - и испуг заставил его скорей отвернуться, искать взгляд шаманки, Токио, Сайрэ - кого угодно. Он даже не успел разглядеть эту новую Пайпэткэ - шевелящиеся ноздри ее, вытаращенные глаза, ее частое дыхание подсказали ему, что она сейчас или закричит нечеловеческим голосом, или зачем-то метнется к нему… Но Токио ковырял головешки в костре, Сайрэ стоял спиной к Пайпэткэ, а Тачана подслеповато моргала, морщила лоб, блуждая в потемках своих отупевших мыслей.
Все молчали, и ничего не случалось. Мельгайвач глянул на Пайпэткэ еще раз - и обомлел от ее красоты. Неужели вот этими красными, как распухшая рана, губами она прижималась к его щекам, неужели эти маленькие, все понимающие, а потому и раскрытые широко глаза когда-то были рядом с его глазами и от страсти и счастья заволакивались туманом?.. Да нет, она вовсе не хочет метнуться к нему - она ненавидит старуху, его, старика Сайрэ, только не знает, какие слова сказать, каким голосом их сказать…
Медленно отвернувшись, Мельгайвач перевел взгляд на стол и почему-то остановил его на нераспечатанной бутылке с горькой водой. Сколько вот таких же бутылок он отшлепал ладонью по днищам за свою жизнь!.. Бутылки, бутылки, песцовые шкурки, клыки мамонтов, шкурки морских зверей… Потный, косматый, бессовестный Кака обнимается с младшей женой, какой-то купец спит со второй, а он - рядом со старшей, со старой… И счастлив. Дыхание тысяч оленей доносится до него сквозь ровдугу…
Далеко не всегда Сайрэ угадывал мысли людей. Но сейчас, наблюдая за чукчей, он мог бы точно пересказать его мысли.
- Эх, Мельгайвач… - сказал он со вздохом и тряся головой. - Ты постарел не от возраста и еще можешь помолодеть. Мне бы годы твои да любовь такой вот красавицы… В твои сорок лет настоящая охота к жизни только приходит… Что собираешься дальше делать? Трех жен не прокормишь, к работе они не приучены; оглянешься - и припасов никаких нет. А?.. У вас, у чукчей, насчет жен дурные привычки. И потому ты не знаешь цепу любви и верности.
Сломай большую ярангу свою. Сломай - и так, и этак ее ломать. Только мук больше, если будешь тянуть да надеяться… Помню, Пайпэткэ дитем была еще - осень, холод, бывало, дождю конца нет, а она, мокрая вся, и ночью рыбу таскала с озера; оскользается, падает, рыбу роняет - но уж ни за что не заплачет… Да с такой работящей и с ее любовью к тебе ты к весне все беды свои забудешь! Даже удивишься, что счастьем считал дурную, богатую жизнь. Где любовь - там и лад. Детей народите, здоровые да веселые будете…
- Ой! Ой! - прервал речь старика негромкий голос, сразу отдаливший все разговоры. Пайпэткэ отпустила мешок - он упал, юкола рассыпалась; вцепившись пальцами в свое лицо, она дико расширила глаза, будто собираясь заорать на все стойбище. Ничего не понимая, мужчины повернулись к ней, и лица их вытянулись в ожидании. Только надолго оцепеневшая Тачана вдруг завертела длинной своей головой, точно нехороший крик Пайпэткэ возвратил ей разом и рассудок и бодрость… Но Пайпэткэ не закричала. Однако ее тихий и здоровый голос и сами слова ее оказались неожиданней истошного крика: - Иде Тачана, иде! Меня, меня муж отдает замуж… Да что ж ты молчишь? Свою жену он отдает другому - как варежку. Ой, стыд-то, стыд-то какой! Сам муж отдает замуж жену… Да когда ж было такое на юкагирской земле? - Пайпэткэ перешагнула через кучу юколы. - Нет, не пойду. Не пойду из тордоха!
- И не ходи! И я говорю - не ходи. Не пойдешь! - У будто подстегнутой вожжой Тачаны изо рта сразу выбилась белая пена. - Не пущу. Скличу людей - не пущу! Определилась судьба ее, определилась!
- Да погоди, Пайпэткэ, погоди, - залепетал Сайрэ, часто и напряженно моргая глазом. - Ты же сама хотела так… ты все время хотела… ты ребенка хочешь… А мы от болезни спасаем тебя, мы счастья и здоровья желаем тебе!
- Здоровье? А кому нужно мое здоровье? - подступила к нему Пайпэткэ. - И не хочу я ребенка. Ничего не хочу я! Жить я хочу. Нету мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным - нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья! - Голос ее вдруг переломился, сделался мужским, хриплым, противным. - Отпустите меня, а то удавлюсь! - Она развела в стороны руки, будто мгновенно ослепнув и будто одновременно поняв, что надо скорее куда-то бежать.
И снова, как и сутки назад. Тачана быстро и ловко обхватила ее сзади руками. Опять началась борьба.
- Пусти, пусти, сатана! - кричала Пайпэткэ, скрипя зубами.
Мельгайвач поймал одну ее руку, поймал другую.
- И ты хватаешь меня? И ты? Звери, все звери! Голову мою хватайте, голову… У меня нет головы…
Токио громко стукнул кружкой по столу.
- Довели, опять довели! Ш-шаманами называются… - Он встал и пошел прямо на Пайпэткэ, вытаращив на нее глаза - холодные и страшные, как два ружейных дула.
Якут мог бы схватить Пайпэткэ за локти, которыми она вертела изо всех сил, но он только упрямо смотрел ей в лицо, стараясь поймать ее взгляд. И он поймал его, а потом как-то быстро притянул к своему лицу. Сумасшедшая перестала вертеть локтями, и грубые путаные слова застряли у нее в горле.
- Сядь, Пайпэ, сядь, - спокойно, но твердо сказал якут. - Сюда сядь - на землю. Вот. Успокойся. Я один здесь великий шаман; это я хотел, чтобы ты к другому ушла. А теперь я не хочу. А они будут делать то, что захочу я… Отпусти ее, Тачана! - крикнул он. - Отпусти и иди в свой тордох. Сейчас, Пайпэ, Мельгайвач уедет. Плюнь на все разговоры. Мы с тобой чаю попьем, ты отдохнешь, а потом пойдем кататься на санках. Слышишь - ребята кричат на горе? Ты хочешь кататься? Давно ты каталась?
Старик Сайрэ стоял под самой ровдугой. Он был похож на дряхлого горбуна, который пытается разглядеть звезды Хуораала над головой. Руки его висели, как неживые, спина будто переломилась, а морщинистое лицо он выпятил вперед, широко раскрыв желтозубый рот. Зрячий глаз его не моргал. Старик увидел сотворенное шаманом-якутом чудо, но как раз перед этим рухнули все его надежды и все затеи.
Морозы все крепче брали над тундрой власть. Уже не возвращались теплые дни. Озера уснули под толстым льдом, а потом и лед засыпало снегом. С каждым днем солнце все ниже и ниже поднималось над горизонтом, пока наконец и оно не уснуло под белыми шкурами… Наступило самое тяжкое для жителей тундры время. Круглые сутки тьма - и морозы, морозы, морозы. Начнется пурга - станет немного теплей. Но куда же в пургу пойдешь или поедешь! А ехать или идти надо каждому здоровому мужику: зима длинная, припасов на долгие месяцы не заготовишь, и стоит побояться мороза - пропала семья. Голод беспощадней самого страшного холода. Голод-то и гонит юкагира, чукчу, ламута из стойбища, гонит на опасную и малоудачливую в потемках охоту. Обмораживая носы, щеки, пятки, сиротливо бродят по тундрам люди, без конца отгоняя жуткую мысль о гибели. Дома их ждут - ждут их шагов, их тяжкого от ноши дыхания… Это хорошо богачам да купцам: голод не стоит у них за спиной, а ехать на добрых оленях тепло одетым, сытым и пьяным, да еще не в одиночку, а цугом, с каюрами, можно в любой мороз и в любую пургу.
Шаманам тоже нет нужды выходить в тундру. Даже самый бедный из них всегда переживет и голод и холод, вовсе не подумав о том, что следовало бы самому сходить на охоту. Шаман - больше, чем человек. Поэтому он и не должен жить, как другие. Да разве он в состоянии сам прокормить и себя и своих духов, разве он может бороться со злом, питаясь, как смертные, или, хуже того, голодая?! И уж совсем нельзя допустить, чтоб шаман подвергал себя риску замерзнуть, попасть в лапы медведя, упасть с обрыва.
Отлучка в стужу из стойбища или кочевья богатого человека мало кого тревожит, и разговоры о ней всегда коротки. Богач не пропадет, а дела его - это его дела. Но если в такую пургу в тундру подался охотник - тревожатся и семья, и родственники, и соседи. Потому что мужик - кормилец, опора стойбища: попадет он в беду - беда влетит не в один тордох… Совсем иное дело - шаман. Если середина зимы, если земля, воздух, снег - все звенит от мороза, а шаман вдруг решился отправиться в путь, то это уже событие. На камлание ли поехал он, к родственникам или друзьям - об этом, во-первых, знают все от мала и до велика. Во-вторых, тревоги, в-третьих, разговоры, слухи, догадки…
Сборы шамана Сайрэ в дорогу были совсем неожиданными и непонятными.