Кто-кто, а Сайрэ хорошо знал Тачану. И сейчас он без ошибки понял, зачем она приковыляла к нему.
В годы молодости Тачаны юкагиры и чукчи кочевали вместе. А среди чукчей было много мужчин, искавших себе жен. Получилось так, что все люди Улуро оказались родственниками Тачаны, и она стала надеяться на жениха из чукчей.
И вот тут-то она и узнала себе цену. Ее старание завлечь хоть какого-нибудь жениха походили на прихорашивание совы перед уткой. Чукчи отворачивались от нее. Маленькая, колченогая, с непомерно длинным лицом, она была еще и сплетницей. Годы шли, жених не находился - и тогда она вышла замуж за подслеповатого, тупоумного и безвольного юкагира Амунтэгэ, на которого вообще никто не смотрел. Замуж-то она вышла, но не успокоилась, затаив злобу на многих сверстниц. Потом эта злоба перешла на всех смазливых девушек и привлекательных женщин; она стала мстить им, как только могла. Косой Сайрэ помнит, как однажды она сказала ему, рассчитывая на поддержку: "Раз не одарил меня дух земли ростом и хорошим лицом, так я за это всех счастливых красавиц оплевывать буду". Но красавиц появлялось все больше, особенно от участившихся браков юкагиров с ламутами, - и понемногу шаманившая Тачана стала талдычить другие слова, которым в конце концов и сама начала верить:
"Обличье мое - не наказание. В девках была - не понимала. Это - шаманское обличье".
Десять зим Тачана ждала тяжести в животе. Не дождалась. И тут она окончательно обозлилась и на красивых женщин, и на тех, у кого рождались дети - особенно, если ребенок оказывался здоровым и хорошеньким. Каких только сплетен она не распускала, каких гадостей не говорила! И в это же время Тачана принялась усиленно вызывать своих духов - она без конца колотила в бубен, прыгала, визжала. Добро, что Амунтэгэ все это сносил безропотно. Люди стали бояться ее глаз, ее слов, ее голоса. Наконец, вмешался Сайрэ: ей от рождения шла тридцатая зима, когда шаман сказал людям, что Тачана добилась своего и теперь обладает шаманской силой. Но только стала она шаманкой, как умерла ее соседка. А у соседки осталась девочка - Чирэмэде, будущая мать Халерхи. Тачана взяла к себе девочку - и сразу же поползли слухи, что бесплодная шаманка съела ее мать, чтобы обзавестись ребенком. Чирэмэде уже все понимала, и когда в эту же зиму умерла вторая женщина - сестра Амунтэгэ, у которой тоже осталась дочь, Пайпэткэ, Чирэмэде убежала от страшной старухи, поедающей матерей.
Амунтэгэ привел в свой тордох племянницу-сироту. Но это уже не обрадовало шаманку. Ужасные слухи о ней передавались от стойбища к стойбищу - и звон бубна из тордоха Амунтэгэ стал доноситься все реже и реже.
Тачана испугалась. Шаманство ее оборачивалось людской ненавистью к ней.
Примолкла она.
Сайрэ хорошо помнил те годы: тогда он очень боялся, что люди пересилят боязнь злых духов и разорвут шаманку. И он дал себе слово быть осторожным…
А дальше история с Тачаной была уже не шаманской историей. В отличие от тихой и простенькой девочки Чирэмэде, которую она успела полюбить сильно, по-матерински, Пайпэткэ оказалась красивенькой, да еще и проказливой. Бедная Пайпэткэ! Разве она была виновата, что родилась такой, что тетка боялась изливать злость на людей, а злости надо было вырываться наружу?.. Сайрэ видел, как по приказу жены Амунтэгэ долго и спокойно выстругивал и скручивал плетку, как дергалось от удовольствия морщинистое лицо Тачаны в ожидании счастья взять в руки плетку и как сверкала глазенками бедная девочка, предчувствуя жгучую боль…
…Разбивая култышкой оленьего рога лед, Сайрэ почувствовал, что руки его замерзают. И это оборвало его воспоминания. Да, он знает, зачем опять пришла Тачана. Знает, хорошо знает! Она хочет заступить Пайпэткэ дорогу, она не выдержит, если ей улыбнется счастье. Она тогда изойдет бешенством и не сможет ни есть ни спать. Но она заступит дорогу не только ей, но и ему…
Когда Сайрэ вернулся в тордох, гости уже сидели на шкурах-подстилках и, настороженно наблюдая за Пайпэткэ, курили трубки.
- Хорошие сны, гости, видели? - назло Тачане добродушно осведомился Сайрэ. - Я крепко спал…
Токио и Мельгайвач закивали головами:
- Все хорошо - выспались…
- А у меня радость, - сообщил Сайрэ, - у дочки моей много дней голова болела, а нынче ей стало лучше. И от этого в тордохе стало светлей…
- Это какая ж она тебе дочь? - перекосила свое длинное лицо Тачана, рассевшаяся на самом видном месте, у очага. - Жена тебе она, а не дочь.
У Сайрэ лицо в момент сделалось таким же холодным, как окоченевшие руки. Все мысли выскочили из его головы. Только на языке само собой завертелось слово, которое не выражало и малой части нахлынувшего потом бешенства: "Живодерка. Не. человек - живодерка…" Повесив котел на крюк-сускарал и опомнившись, Сайрэ, однако, нашел в себе силы не выдавать бешенства.
- Я мог бы дважды быть ей отцом. И потому должен бы называть ее не дочкой, а внучкой, - сказал он со вздохом. - Правда ведь, ке? Разве обижаются на добрую правду?
- Ох, какие ты речи заводишь, хайче! - укоризненно повертела головой Тачана. - Чудные речи. Подождал бы: гости только проснулись… Я вот зашла - и гляжу: жена твоя причесанная, со стола все убирает, а вон и оленину достала - варить да гостей привечать собирается. А ты не одумался, видно…
"Мерзавка. Хочет, чтоб она сумасшедшей осталась. С тем и пришла". И старик решил сразу заткнуть ей рот - чтоб она больше не лаяла и не мешала ему.
- Митрэй! - обратился он к Токио. - Ты во время камлания все говоришь людям? Или самое важное только?
- Все говорить - люди устанут слушать, - ответил якут.
- Я тоже так делаю. Но один раз в жизни я скрыл от людей важную весть… - Сайрэ повернул глаза на Тачану, как бы спрашивая ее - продолжать или нет. Старуха не знала, что творится в душе шамана, а догадки ее были не полными - и потому она приготовилась лезть на рога, надеясь лишь на семейную ссору. Она вызывающе подалась вперед. Сайрэ решительно повернулся к ней. - Думаешь, духам отца Мельгайвача было так просто разгадать тайну рождения юкагирского богатыря Ханидо? Какое у Пайпэткэ было тело, когда она оставляла следы? Может, ты вспомнишь, какое? Кровавое, чуть зажившее - вот какое. А била ее ты, кровь своего мужа била, а значит, и свою кровь…
- А я об этом сказал бы людям! - вмешался Токио. - Я бы сказал.
- Пожалел. И без этого люди были злы на нее. Но и теперь можно сказать. И бог простит меня, что я ей сейчас затыкаю рот… С плохим разговором ты пришла нынче ко мне, неродная теща. С плохим. И я могу тоже плохо закончить такой разговор. Да… Вот оно как…
- Господи! Духи земные и неземные! - хлопнула руками по своей впалой груди Тачана. - Да чего же я плохого сказала? Тьфу, тьфу, тьфу… Не сказала я, не сказала. И в мыслях дурного не было ничего. Не было, не было, не было!
- Было!
- Хвалить свою дочь - это зло? Да ведь я перед ней виновата. Добро я ей делать должна?
- Хвалить Пайпэткэ нечего: гости и так не слепые и знают ее давно. Только твоя хвальба - хуже аркана. Мы все трое не паутиной сшиты, и перед нами вертеть языком, как вожжами, - дело пустое.
Старик зло бросил прутья в костер и направился к Токио и Мельгайвачу, не слушая больше шаманку, оторопело и униженно бормотавшую что-то невнятное.
Подсев к гостям, Сайрэ сразу приметил в глазах Мельгайвача что-то новое, никогда еще им не виденное. Чукча как-то слишком живо переводил взгляд с Пайпэткэ на Тачану, с Тачаны на него; вот он совсем уж подозрительно уставился на шамана Токио, будто впервые увидев его. Сайрэ насторожился, но, чтоб никто не заметил этого, стал вытаскивать из кармана засаленный до блеска кисет и трубку с сильно выгоревшем чубуком. Старику шаману догадаться было не трудно, что на Мельгайвача подействовала ссора.
Как подействовала? Хорошо или плохо? Кукул его знает… Сперва Сайрэ подумал, что схватка с неродной ненавистницей матерью Пайпэткэ обернулась в его пользу: уж нашлепал-то он ее от всего сердца. Но он был слишком опытен, чтоб поверить первой догадке, тем более приятной догадке. С другой же стороны получалось совсем плохо. Мельгайвач плут и богатство нажил плутовством. И он вполне может подумать, что Сайрэ затеял какое-то новое и скорое дело, а потому и сорвался. Ведь так срывается человек, забывающий все на свете ради своей нужды. Уж не хочет ли великий шаман просто отделаться от сумасшедшей жены, сплавить ее поскорей?
Сайрэ знал, что в таких случаях надежней всего иметь в виду не хорошее, а плохое. И он сумрачно проговорил:
- Вот так я и живу, гости мои дорогие… На старости лет мне бы по силе-возможности делать людям добро да почести получать, а я вот барахтаюсь в семейных делах, как в сугробе. А получаю подзатыльники и пинки… - Сайрэ вздохнул, по-свойски потянулся к Мельгайвачу за трубкой, взял ее, наскреб сухой былинкой в свой чубук огоньку, затянулся, слезливо сощурился. - А почему так у меня вышло? Я расскажу вам случай. С Пурамой это было. Сами знаете - Пурама человек с десятью глазами, не то что я. Один раз увидел он оленя дикого и пошел на него. Олень далеко, место ровное. Подкрался на выстрел - и бултых в болото. Еле выкарабкался… Так и я. Под ноги себе не глядел. А оно вон что у меня под ногами… Зря я вчера самому Пураме не напомнил об этом. А, ладно! Я привык уж сносить обиды… Но ты, Мельгайвач, теперь видишь, как сами люди на злое дело толкают? Даже родственники…
Чукча приподнял бровь:
- Родственники… Но родственницу ты решился одернуть, а меня тогда - нет.
"О себе думает", - заключил Сайрэ, а вслух сказал:
- Ох, Мельгайвач, не жалей. Ох, не жалей о той прежней жизни…