Слух о том, что в стойбище едут Мельгайвач и известный шаман Токио, долетел гораздо раньше, чем оба они появились из потемок у окраинного тордоха. Старик Сайрэ за это время нахлопотался вдоволь. Надо было и угощение приготовить, и топливо, постели, в тордохе тоже надо было прибраться - Пайпэткэ-то ничего решительно не кладет на место, а берет все подряд. Но главное - надо было все заново передумать. Неожиданный ход Мельгайвача привел старика в смятение. Допрос чукчи и объяснение перед народом теперь утопали в людской жажде увидеть чудо. А к сотворению чуда Сайрэ по-настоящему не готовился. То, что придумал он до слухов о приезде шамана Токио, теперь не подходило никак. Токио слишком трезво обо всем судит, язык у него ни к чему не привязан - вроде лишней собаки, что бежит рядом с упряжкой. Возьмет и всю затею с Пайпэткэ вывернет, как рукавицу, - а сам уйдет кататься на санках с девчатами, да еще скажет, что от греха уходит. Как заставить безумную сказать хоть одно умное слово, как вернуть ей рассудок совсем ненадолго?.. Ничего Сайрэ так и не смог придумать, решительно ничего. Но он и не упал духом. Разве он кому-нибудь говорил, что сам вылечит Пайпэткэ? Он только узнал путь к выздоровлению, а все остальное, значит, зависит от Мельгайвача - сумеет Мельгайвач или не сумеет, захочет или не захочет. Он как шаман, конечно, будет изо всех сил стараться ему помочь. И Токио пусть помогает…
Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот-вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: "Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он"… И тут же Сайрэ сказал Тачане:
- Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама - и должна понимать, что всякое может быть…
- Уже поняла. Давно разговора такого жду, - Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. - Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди - не возьму.
- Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди-то как глядят на меня?
- Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь - что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…
Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, и за ним еще и еще люди.
Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.
Сайрэ встал, чтобы выйти встречать гостей, но якутский шаман опередил его - весь заиндевелый, он вломился в тордох, как медведь.
- Привет вам, братья и сестры! Скорей дайте руки и язык отогреть. - Токио махнул рукой и скинул на пол варежку, махнул другой и скинул другую.
Он снял вместе с сускаралом чайник, пощупал его и стал пить из носочка. - Это кипяток? - спросил он, напившись. - Так промерз, что не понял. Мы в дороге два раза оленей поили чаем. А то сидели бы сейчас в тундре и строганину из них делали…
- Да, да, нынче морозы страшные, - поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.
Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая-то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?
Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что-то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. "Плохи дела, - решил наконец он. - Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить - а толку не будет…"
Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.
Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.
- Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.
- Малаак! - вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. - Приехал… Мельгайвач мой приехал! - она перешагнула через чьи-то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху.
- Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? - Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.
Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кухлянку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились - будто оледенели.
Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства - иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.
А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по-прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали - наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.
- Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня!.. Иди… Не понимает… - У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: - Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…
Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей.
Она обхватила чукчу - и оба они сели на пол.
- …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! - шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. - Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный - приехал… Вот твой нос, вот твой лоб - как я по ним соскучилась! - Она стала водить пальцем по его лицу. - А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону - в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…
Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как-то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто-часто моргать; Токио весь сиял от восхищения - как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое - он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, - она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи, сидящие рядом, крестили животы - они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.
- Иди, Пайпэткэ, иди, - ласково сказал Мельгайвач. - Помогите ей, люди, лечь - она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.
Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.
Ее положили на три мягкие шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом - одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.
В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.
- Что будем делать дальше, хайче? - резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.
- Не знаю, - робко ответил старик. - Пусть скажет Митрэй.
- Думаю, ничего делать больше не надо, - Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему-то раздумал и спрятал руку. - Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.
Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.
- Догор, Митрэй, - вкрадчиво сказал он. - Ты что-то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь - на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…
- Да, приезжал, говорил, обещал, - пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.
- Люди, вы слышали? - повертел головой Сайрэ. - Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал - не разглядел.
- Не было так! - почти крикнул чукча.