Сайрэ был до глубины души тронут людским доверием. Ему отдали ребенка!
Слава сильного шамана - тяжелая слава. В ней перемешаны и добро и зло. И видно, сам бог надоумил людей передать ему в дочери Халерху, чтобы они поменьше думали о его первой в жизни жестокости и чаще вспоминали о детях, которых он защищал. Пусть и Куриль теперь скажет, что все шаманы - черти: детей на воспитание чертям не отдают… Впрочем, старику Сайрэ и без того надоела безрадостная жизнь, и не просто безрадостная, а переполненная еще и тревогой. Никогда и ничего шаман так не боялся, как сейчас боялся беды Пайпэткэ. Если с ней опять случится несчастье, он пропадет. Невиновный, в сущности, Мельгайвач, так страшно искупавшийся в своей крови, разоренный до конца, ставший простым пастухом Каки, а потом сумасшествие Пайпэткэ - это слишком много, чтобы люди думали о нем как о добром шамане. Тут уже одно к одному; глядишь - и в доброте увидят корысть. Быть жестоким Сайрэ не хотел - потому что жестоких бог не принимает к себе. И страшней всего было то, что сколько бы он ни камланил в последнее время, к нему ни разу не приходила догадка - чем оправдать беду Пайпэткэ, если беда случится при людях, во второй раз…
Теперь, когда он часто держит на коленях названую дочь, рассказывает, ей сказки и кладет ее на ночь не сбоку, а посередине, между собой и Пайпэткэ, - дышать стало легче и тяжкие думы растаяли, как на ветру комариная туча.
И уж совсем неожиданной была эта радость для Пайпэткэ. Стояли как раз теплые летние дни, и когда Халерха накричалась вдоволь, потом до того наелась, что живот натянулся, как бубен, - они вместе ушли из тордоха далеко на берег Улуро. Тут Халерха и заснула на коленях красивой молодой тети, которая гладила ее по голове, прогоняла веткой злых комаров и, напевая, смотрела на синее озеро и на чаек в голубом небе. Хуже было, когда возвращались к стойбищу. Халерха захотела идти к маме, а не к хайче.
Пришлось взять ее на руки, уговаривать и пообещать отпустить к маме завтра.
Ее и отпустили назавтра. Но она быстро вернулась - потому что дедушка Сайрэ велел Пайпэткэ шить ей одежду из новых и мягких шкур.
Пайпэткэ с утра бегала по стойбищу в поисках подходящей одежды, чтобы по ней выкроить для Халерхи шубку и все остальное.
Так и потекли летние дни, полные семейных хлопот и радостей. А однажды в тордох явился весь испачканный глиной Косчэ-Ханидо и серьезно сказал, что хочет поиграть со своей женой. И тут первый раз за все годы Пайпэткэ и Сайрэ рассмеялись, рассмеялись дружно, с какой-то прорвавшейся безудержностью - точно все прошлое было зряшной игрой в неудачную жизнь.
Сайрэ стал ходить по стойбищу как молодой - немного подпрыгивая, а его жену люди заставали озабоченной или веселой - она за шитьем пела песни, ловко орудовала у пуора, даже сплетничала. Дети играли вокруг тордоха, а если уходили на берег, к родителям Халерхи, то возвращались как ни в чем не бывало. И хоть однажды старик Хуларха сказал, что его жене вроде становится лучше, это не насторожило ни Пайпэткэ, ни Сайрэ. Потому что дело сделано полюбовно, да и было условие, что девочка может встречаться с родными, когда захочет.
Лето перевалило за середину. С каждой ночью солнце все глубже и глубже цеплялось за горизонт. Стойбище жило заботами о зиме и еще разговорами о божьем доме, который будто бы с покрова собираются строить Куриль с Мамаханом.
В эти дни в тордох Хулархи пришла коварная радость: поднялась на ноги Чирэмэде. Подняться-то она поднялась, и хорошо ей было узнать, что муж заготовил, наверное, больше других юколы, но вот дочери теперь у нее не было.
А для ее дочери между тем будто только теперь наступила весна. Лицо ее округлилось, ребрышки уже не прощупывались, как прутья в холщовом мешке. А сколько радости ей доставляли обновки! Сперва в одной пышной шубке, потом обутая и, наконец, одетая с ног до головы, она выходила каждый раз из тордоха с застенчивой важностью, улыбаясь и тете, и дедушке, и каждому встречному.
Такой одетой по-зимнему, полненькой, очень довольной и увидела ее мать, случайно проходя мимо тордоха шамана. Чирэмэде не удержалась - схватила дочь, подняла мягонького, пухленького медвежонка на руки, прижалась щекой к лицу, начала нюхать, но вдруг опустила на землю и быстро-быстро пошла вниз, к своему пустому тордоху.
Что ж: мать остается матерью. И случай этот пришелся бы к ряду других - если б ночью не произошла беда, словно свалившаяся с неба и заглушившая всякие прочие разговоры и сплетни стойбища.
Со сложными чувствами легли в этот вечер спать Пайпэткэ и Сайрэ. Им было приятно, что долг перед бедной семьей они исполняют как надо, и в их сердцах даже стучала гордость: вот видите - они не могут, а мы без труда можем. Но горе матери и отца, так поспешивших с решением, заставляло молчать. С двух сторон обняв спящую девочку, они лежали не двигаясь, боясь поправить одеяло или покашлять, потому что любое движение или звук могли стать началом неловкого, тяжкого разговора о людской беде, заставляющей делать страшное дело.
Лишь к середине ночи Сайрэ захрапел. Только храпенье его тут же и оборвалось. Тихий, недетский плач, словно холодной водой, окатил его с ног до головы.
- Пайпэ - ты? Чего это ты? - спросил он, не зная, что и думать.
В ответ на это Пайпэткэ вдруг закатилась рыданием. Она стала крутить головой по свернутой в валик дохе, метаться, точно в жару.
- Да ты что, Пайпэткэ? Никак заболела? Ох, несчастье-то…
- Где несчастье? Здесь несчастье! - она постучала рукой по своей груди. - Ребенка мне дай!.. Да ты не поймешь. Одноглазенького, как ты, малюсенького. Однорукого, одноногого! Дайте ребеночка мне! Моего! Жалко вам, что ли? - Она захрипела и опять начала метаться.
Халерха вскочила, прижалась к Сайрэ, а тот, гладя ее дрожащей рукой, онемел, не зная, что делать и что сказать.
Прикрыв рот руками, Пайпэткэ голосила, шумно набирала воздух и опять голосила, не переставая крутить головой.
Сайрэ знал, что если как-нибудь не утешить ее, то может произойти самое худшее. С ней уже было это - тогда, морозной и вьюжной зимой, он успокоил ее обманом, а потом напоил горькой водой - и вернул рассудок. А что придумать сейчас? И медлить нельзя - разойдется, вскочит, начнет хохотать и побежит по стойбищу… Сайрэ решил как можно ласковей и спокойней заговорить с Халерхой - ничего другого в голову не пришло.
- Видишь, - заболела наша тетя Пайпэ… Заболела… Все болеют. И у меня спина болит, и давно болит. Только я мужчина, а мужчины не плачут… - Он прицепился к мысли о своей трудной стариковской судьбе, стараясь разжалобить и девочку, и жену.
И это подействовало. Пайпэткэ начала прислушиваться, прислушиваться и наконец замолчала.
Так они и забылись, придавленные невыносимо тяжелыми мыслями.
По-настоящему заснула лишь Халерха. А старик только дремал, будто повиснув в густом тумане. Он не спал - и все-таки не слышал, как Пайпэткэ ушла из тордоха.
Вскочил Сайрэ, ничем и никем не разбуженный, - и сразу бросился к выходу.
То, что увидел Сайрэ, могло бы лишь рассмешить, если б это не было самым страшным. Пайпэткэ сидела на старой, ненужной нарте и выгибала из прутиков человечков. Она уже сделала двух - они лежали перед ее глазами на вытоптанной земле - и сейчас трудилась над третьим, высунув набок красный язык. Шаман сразу обмяк, плечи его обвалились, как подгнившие жерди. А Пайпэткэ повернула к нему лицо и улыбнулась. Гадкой и жалкой была эта улыбка, и старик весь передернулся.
- Что же ты делаешь? - тихо, дрожащим голосом заговорил он, зная, что никаких слов теперь и не нужно. - Ты ведь чертей делаешь… Вселятся в них злые духи… Ты спать хочешь, Пайпэ… Пойдем…. - и вдруг Сайрэ повернулся, сгорбился и, беззвучно плача, подергивая плечами, ушел в тордох.
Он вытащил из мешка бубен, повертел его в руках - и бросил: застучать - значит разбудить Халерху, разбудить стойбище. Но, может, еще обойдется, может, повременить?
Утро было ужасным. Совсем не зная, что делать, шаман сидел возле двери, бубнил что-то себе под нос, не выпуская жену на люди. А тут поднялась Халерха. Ее надо было покормить, но старик лишь прижал ее к себе и гладил по косматой головке, продолжая шептать заклинания.
А Пайпэткэ рылась в мешке, выкидывая шкурки. Она зачем-то искала и складывала в кучу обрезки, которые остались после шитья. Потом она расстелила пыжик, сложила в него обрезки и начала делать сверток.
Поднявшись, прижав этот сверток к груди и покачав его, как ребенка, она вдруг выскочила из тордоха. Сайрэ успел только рот раскрыть.
Оборвалась одна жизнь - начиналась другая… Схватив бубен, старик закричал, затопал ногами…
И стойбище засуетилось, народ потянулся на звон тревожного бубна.
А Халерха потихоньку выбралась из тордоха. Никем не замеченная, она увидела разложенных на земле человечков, села и начала с ними играть.
От этой игры ее оторвал суматошный шум. Прямо к ней шли люди, держа под руки громко кричавшую, терявшую обрезки шкурок тетю Пайпэ.
Увидев Халерху и в руках ее человечков, Пайпэткэ вырвалась, бросилась на колени, мгновенно выхватила человечков, прижала их к груди и заплакала.
Но сразу же оборвав плач, она заскрипела зубами, перекосила лицо. Халерха побледнела, заморгала часто-часто, но не сдвинулась с места.
- Покалечила… Детей моих покалечила! - хрипло проговорила косматая Пайпэткэ, выпуская изо рта пену. - Смотрите - у этого ручки нет…
Еще миг - и она вцепилась бы в Халерху. Но ее схватили, потянули назад.
- Шубу я не отдам! Не отдам! Не для нее шила. Для своих детей шила. А знаете, сколько детей у меня! Три мешка… - И она захохотала.
Халерха бросилась со всех ног. Она упала, поднялась и опять побежала.