Пурама ожидал, конечно, что задние еще настигнут его, может быть, даже немного опередят. Но случилось самое худшее. Кымыыргин с одной стороны, Едукин с другой промчались мимо него. А тут еще подоспел Ланга - он тоже обошел Пураму и встал как раз перед ним. А первые двое - ламут на сильных оленях и дьявол чукча тоже на сильных оленях все удалялись и удалялись. Не помня себя, Пурама с такой силой врезал одному и другому оленю ремнем, что сразу весь утонул в непроглядной снежной пыли. Каким-то чудом он не столкнулся с Лангой. Но, даже обогнав первого, он нисколько не успокоился и все хлестал и хлестал оленей, не щадя ни их, ни себя. Вот он, Кымыыргин, - близко. Он с ног до головы закидан снегом, как пень в лесу. И олени его от инея белые - пар у них из ноздрей вырывается тучами. А Пурама бьет и бьет вожжами и наконец перегоняет его. Но впереди Едукин. Его разглядеть невозможно - он тоже купается в клубах пыли и пара. Только догнать бы Едукина, только догнать бы! А там… Но сбоку храпят олени дьявола чукчи.
Какой-то миг Пурама и Кымыыргин летели рядом, не понимая, кто из них хоть чуть отстает: ошметки снега из-под копыт и вихри пыли заставляли глядеть только вниз. Но тут что-то произошло. Кымыыргин вдруг как-то сразу скользнул вперед и исчез, а левый бур-олень Пурамы с разгона свалился в снег, правый же дернулся, словно наткнувшись на стену, и медленно поволок нарту.
Пурама соскочил на снег - и в руках у него оказалась лямка, разрезанная наискосок возле постромки. От гнева у него не было сил заскрипеть зубами или назвать сирайканом чукчу. Сердце в его груди так колотилось, что от напора крови потемнело в глазах. Дрожащими руками, ничего не видя перед собой, Пурама привязывал лямку к постромке. Он привязывал ее долго, так долго, что уже слышал крики людей, встречавших победителя гонок. Не спеша он взял вожжи и сел на нарту. И только теперь понял, что ни Едукин, ни Кымыыргин еще не успели выскочить на равнину едомы.
И Пурама проскрипел наконец зубами. Дико крикнув, он хлестнул изо всех сил левого, затем правого оленя. Потом выхватил из-под сиденья кенкель и начал бить им и того и другого. Он уже хорошо видел три тонких дымка, скрестившихся в небе, видел даже толпу людей, стеной стоявших на самом высоком месте едомы. А левый олень его мучился - лямка была узковатой, с узлом, она мешала ому, и правый не мог приспособиться - то заворачивал в сторону, то отставал, несмотря на удары.
А впереди теперь было трое - Ланга тоже успел обогнать его. И Пурама от досады, наверно, заплакал бы, но глаза его уловили что-то такое, отчего снег опять сделался белым, небо синим, а солнце красным. Может, его оленей потихоньку подталкивал бог, а может, напротив, бог придерживал тех, что были ближе к кострам? Бог - не бог, но Пурама явственно видел, что расстояние между ним и Лангой сокращается и что две остальные упряжки вовсе не летят, как на крыльях. "Да ведь на взволок идем… - догадался он, трясясь будто в ознобе. - Мои отдохнули, пока стояли, - олени мои… И нарта моя самая легкая…"
Он вдруг выкинул палку - лишнюю тяжесть и с такой силой опоясал вожжами левого, что тот пригнулся и прыгнул; тотчас же он опоясал и правого - и сам едва удержался на нарте. Олени теперь летели прыжками, а Ланга наплывал на него, наплывал - будто ехал назад, в обратную сторону.
Проскочил Пурама мимо Ланги - и пошел нагонять второго, Едукина. Но лямка… Как же мешает узкая лямка оленю! И как она не развяжется!..
Поплыл на него и Едукин. Бьет Едукин палкой оленей, а они будто не чувствуют боли - все так же медленно бросают ноги.
Еще шагов двести, а там равнина. Догнать бы Едукина!
А народ кричит, машет руками, топчется, пляшет…
Есть! Уплыл Едукин назад. Но впереди Кымыыргин. "Сирайкан Кымыыргин, сирайкан! Срезал мне лямку, срезал - я всем покажу… А оленей этих я тебе, Куриль, не отдам, не отдам, если даже и проиграю…"
А у оленей нет уже сил. Они не чувствуют боли, они, наверное, знают, что все равно упадут и подохнут…
Последний перелом тундры - дальше ровное место. Пурама соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.
Ха! Да ведь и олени чукчи не бегут, а тащатся! Языки-то красные вывалили - словно собаки, и дышат совсем по-собачьи. И это - на ровном месте… Пурама разбежался, прыгнул на нарту и подтолкнул ее. Стегнув по бокам своих многострадальных оленей, он начал кричать на них и крутить ременными вожжами над головой.
С победным шумом он и хотел промчаться мимо гонщика Мельгайвача, но вдруг дернул вожжу и отвалил в сторону. В руке Кымыыргина ярко блеснул на солнце прижатый к рукаву нож.
Бешеным зверем глянул шаманский гонщик на Пураму - сорвалось у него и в такой момент. И он насел на оленей - начал хлестать их по чем попало.
А толпа орет, прыгает, расступается.
- Олени мои, олени, - дрожащим голосом вслух лепечет Пурама и уже не бьет их, а только из последних сил натягивает ремни. - Немножко, еще немножко… Во-от, во-от. Отстал. Отстал, сирайкан!.. Родные мои… Выдержали… Выдержали! Выдержали!
Он ногой ловко зацепил кольцо из тальника, к которому был привязан красный лоскут - знак первого приза, - и влетел в прогалок ликующей, шумной толпы.
Бросив оленей и закрыв руками лицо, Пурама поплелся, не зная, куда и зачем. Во всем его теле от головы до пят что-то стучало, вырывалось наружу, а перед закрытыми глазами то разгоралось, то гасло желтое лучистое солнце.
Объятие дрожащих рук остановило его. Пурама открыл глаза и тихо засмеялся, глядя прямо в лицо Курилю.
- Ну, не умирай, Пурама, - весь светился, как предвесенний день, Куриль, богач Куриль, теперь слишком большой богач Куриль. - Молодец. Какой же ты большой молодец, Пурама!
- Одарить его надо, хорошо одарить! - бил его рукой по спине Мамахан.
- Можно, Апанаа, умереть. После такого дела можно! - сказал Пурама, которого вместе с богачами толпа тискала, сбивала с ног. - Только не от радости - это брехня. От стука в грудях! Да, Куриль, а Кымыыргин - сирайкан - срезал лямку на правом . Иди - погляди. И второй раз срезать хотел…
Куриль и Мамахан сразу освободили гонщика, раздвинули толпу - зашагали к упряжке.
А люди в это время ласкали оленей - кто целовал их в мокрые носы, кто прижимался щекой к их глазам, кто гладил спину, брюхо, бока.
Растолкав всех, Куриль сразу увидел узел с торчащими острыми концами и, взявшись за этот узел, решительно повернул упряжку, повел ее за собой - к тому месту, где стояли упряжки Мельгайвача и Каки.
Совсем сгорбленным сидел Мельгайвач на нарте. Перед ним, опустив голову, тяжело дыша, стоял Кымыыргин. А Кака шагал туда и сюда по вытоптанному снегу. Сайрэ возле них уже не было.
У Куриля на языке крутились такие слова, от которых и Мельгайвач и Кака, наверно, провалились бы в нижний мир. Но вид совсем недавно страшно богатого чукчи мог разжалобить даже медведя: теперь Мельгайвач был никем - просто чукчей, может быть, пастухом Каки. И язык у Куриля не повернулся.
Зато у Пурамы с новой силой вспыхнула злость, и он толкнув рукой в бок Кымыыргину - в то место, где висела пустая ножна, со счастливой издевкой спросил:
- Мэй, а где же ты ножик-то потерял?
Кымыыргин схватился за ножну, но тут же опустил руку и с такой ненавистью скосил глаза на Пураму, что Курилю пришлось встать между врагами.
А Мельгайвач, но выпрямляясь, повернул голову, увидел лямку, завязанную узлом, и тихо сказал:
- Плохо… Все плохо. Теперь еще и позор. Зачем Кымыыргин сделал так? Все равно бы тебе не отдали стадо, если б и первым приехал.
- А кто доказал бы? Может, он сам разрезал…
Заметив, что Кака куда-то исчез, Куриль догадался: не Мельгайвач, а Кака натравил гонщика. И он вдруг пожалел чукчу, на которого сразу свалились такие тяжкие беды.
- Может, Мельгайвач, ты обратно возьмешь хоть немного оленей?
- Нет, нет, Апанаа, - замотал тот головой и вытер варежкой слезы. - Я рад, что мои олени попали к тебе. Не хотел я, чтобы их на восток угнали. А ты, может, и вправду употребишь их на хорошее божье дело. И грехи тогда мне отпустятся… Да если бы ты состязания не назначил, я назначил бы сам, и все равно ты выиграл бы.
- Ну, живи с богом, - сказал Куриль и отвернулся.
К нему навстречу шел Тинелькут, но он заметил медленно подъезжавшую упряжку - сильно заиндевелых оленей и усталого каюра-ламута.
- Гость? - спросил он. - Издалека? Опоздал, мэй. Кончилось все.
- Нет, Апанаа! - крикнули из толпы. - Он ищет Едукина, чтобы помочь ему стадо гнать.
- Куда гнать? - удивился Куриль.
- На Индигирку…
Толпа грохнула таким дружным и неожиданным смехом, что приезжий вздрогнул и растерялся; ламут, однако, смекнул, в какой просак он попал, - и под еще более раскатистый смех завернул оленей, щелкнул вожжой и скрылся с глаз.
- Хорошие у тебя, Куриль, олени, - сказал Тинелькут, смущенно улыбаясь. - И гонщик у тебя лихой. Если нынешняя удача поможет тебе в хороших делах, я не буду жалеть, что проиграл.
По обычаю все богачи и гонщики-победители собрались у костров, набросали в них мозгов и сала, а потом расселись на снегу, стали закусывать и пить чай.
Едома Артамона, наверное, никогда не была такой оживленной. Вся она кипела оленями и людьми; над этим подвижным, шумящим морем клубились дымы огромных, жарко горящих костров, уже хорошо заметных издалека в наступающих сумерках.
Когда чаепитие кончилось и настала пора всем расходиться, к богачам подошли пастухи и Нявал.