Хедли. Мы лежали с ним в бруклинской квартире, которую мне пришлось выкупить у Эстер ("Дорогая, арендная плата фиксирована, поэтому сдавать квартиру глупо!"), обнаженные, на кровати, как две фигурные скобки, заключающие в себе язык страсти, секса. Конечно, он никогда не оставил бы свою жену. Свою инвалидку-жену. Я хочу сказать, он оставлял ее - чтобы прийти ко мне, но всегда возвращался. Возвращался, чтобы посадить ее в инвалидное кресло (что же у нее было? - ах да, диабет), или вытащить из инвалидного кресла, или сделать укол. Я как-то спросила, почему, при том, что у него куча денег в банке, он не может обеспечить ей пересадку почки. Он был смущен - больше, чем когда-либо, буквально ошеломлен - сильнее, чем при оргазме. Стал объяснять что-то про типы тканей, отторжение, невозможность достать нужный орган, его непригодность - но я не поверила. Я же говорю, дом был дешевый. И, более того, думаю, на самом деле он хотел, чтобы она была прикована к дому, хотел, чтобы она всегда была там, когда бы он ни пришел. Идиот. Ну и скатертью дорога.
Восемь часов, за окном чирикают птички. Слышно, как со скрипом трогаются с места машины, как безостановочно кашляют грузовики на Кентиш-Таун-роуд. Трудно поверить, когда я лежу, слушая программу "Тудей", что шесть недель меня здесь не было. Итальянцы называют такой вид рака "ураган", он налетает и отсеивает людей, как мякину. Он развеял весь мой драгоценный распорядок, череду моих забот, мою сдержанную общительность, мои маленькие поездки - все это пропало. И с ними вместе - люди.
Больше не нужно видеться со Сьюзи Плендер - хотя она, естественно, звонила. Не нужно видеться и с Эммой Гоулд, выслушивать рассказы о ее последних попытках заманить в ловушку мужчину. Какая-то блудливая коза, а не женщина за пятьдесят. Не нужно видеться с Джеком Хармсуортом, моим другом-библиофилом, алкоголиком, хотя Джека мне выносить легче всего. Как и Нэтти. Я думаю, люди с вредными привычками успокоительно действуют на умирающих, ведь их временная перспектива, как и наша, невелика. И не нужно звонить мистеру Вейнтробу. Нет, на самом деле мне нужно позвонить Вейнтробу, или пусть позвонит Шарлотта. Я должна разобраться с этими налоговыми делами, прежде… прежде… ну, скажем просто, это надо сделать. Не нужно видеться с Тимом, моим боссом, хотя он - как мило - приходил навестить меня в больницу на прошлой неделе. Он чувствовал себя очень неловко, а его жена, испанка Лола, бросала вокруг косые взгляды, будто могла увидеть то, что недоступно нам. Просто кошмар.
Нет-нет, никого из них не нужно. Хедли - это история. Йос умер. Каплан - что ж, от Каплана остались одни воспоминания. В любом случае, я не жду от него весточки, о нет. Теперь со мной останутся только Нэтги, Шарлотта, Стил и Дердра. Однако Дердра здесь не надолго, пока я предаюсь размышлениям, мне слышно, как она за дверью передает эстафету своих обязанностей.
- Вот мой табель, миссис Элверс. Ваша мать провела ночь на редкость спокойно.
- Да?
Моей высокомерной дочери чужда непринужденность.
- Да, спокойно, но на самом деле, должна сказать, что она… она…
- Быстро угасает?
- Я… Мне не хотелось бы… это…
- Пожалуйста, миссис Мерфи, прошу вас, не бойтесь высказать свое мнение.
- Такое впечатление, что она тает на глазах. Это случается довольно часто, когда… умирающие оказываются дома.
- Понятно. Ваша коллега уже здесь?
- Нет…
- Б-е-э-э-э!
А вот и она, медлит, прежде чем войти, хотя нет:
- Привет.
Это Наташа, наверное, пришла за подкреплением, - я ведь ей обещала.
- Б-е-э-э-э!
В этот раз чуть менее настойчиво - это, наверное, сменщица Мерфи, еще некая женщина в некоем возрасте в скользком профессиональном халате смерти. В доме Отца их много обителей, и они намерены вытереть пыль во всех прихожих.
Из большой комнаты доносятся обрывки разговора, приплывают куски фраз. Снова блеет домофон, и для уборки прибывает Молли, служанка Элверсов. Боже! Прямо-таки сцена во дворце из "Ночи в Опере" братьев Маркс. Интересно, позабавит ли это меня теперь. Интересно, осталась ли хоть частичка веселья в этом разлагающемся теле. Возможно, если начать вибрировать с нужной частотой, черви оставят меня, как крысы, потоком устремившиеся из Гаммельна. В действительности, я никогда не считала братьев Маркс такими уж забавными. Гручо я всегда отождествляла с Гитлером, видела в нем Гитлера, с его фальшивыми маскарадными усами, зажигательными речами, сводящей с ума демагогией. Он похож на Гитлера и на моего отца. Отец… его большие руки, покрытое шрамами лицо, его зажим для денег, украшенный головой индейца, его болтовня всезнайки: "Да это и пятилетнему ребенку ясно. Пошлите кого-нибудь за пятилетним ребенком". Чтобы ставить жестокие эксперименты, сдирая с него кожу для абажура. Да, ничего хорошего по поводу Гручо, явная ложь о семитских корнях самого Гитлера, - конечно, только еврей может ненавидеть своих сородичей с такой силой, чтобы всеми правдами и неправдами извлекать скрытого в еврее жида? Я вышла замуж за Дейва Каплана, как потом поняла, из-за его собственного - вскоре давшего о себе знать - еврейского антисемитизма. "Знаете, ведь Каплан не настоящая моя фамилия, - любил он говорить, - я сменил ее, чтобы казаться евреем. Настоящая моя фамилия Картер". И в устах человека, в котором были сплавлены самые разные черты - это звучало неотразимо.
Забавник Дейв, он именовал себя "клоуном-фаталистом или даже "жидом-весельчаком". Думаю, он вел себя вызывающе из-за моей внешности - в то время у меня были очень светлые волосы, а сама я была как тростинка. В сороковых годах такой брак - между евреем и якобы гойкой - очень ценился в Штатах. К тому времени как все поняли, что я тоже еврейка, было уже поздно, мы переехали, - несомненно, оставив о себе дурную память. Переехали. В конце сороковых - начале пятидесятых Каплан то и дело менял одну жалкую должность на другую, так как из-за своих коммунистических симпатий не мог преподавать политику сколько-нибудь искренне. Поэтому он стал работать администратором, так мы в конце концов оказались в Вермонте в 1955-м, вот тогда-то Дейв-младший и отправился на свидание с крылом автомобиля.
Это сломало жизнь водителю - то, что он сбил моего мальчика. Сломало. Он сошел с ума, вернее, у него было нервное расстройство, а в те времена и в тех местах, если оно было достаточно тяжелым, тебя погружали в инсулиновую кому и лечили током. Я жалела его, даже когда кружилась в этом отвратительном танце шока - пять па до места, где Дейв играл со своими приятелями. Жалела, потому что всегда считала виноватой себя, даже себе во вред. Я в два прыжка оказалась рядом с Дейвом, схватила за светлый вихор, ударила по лицу - раз, другой, третий. Тогда он побежал от меня, узкая попка вымазана в грязи, выбежал из заднего двора, через палисадник, а потом - БАЦ! Искореженный кусок плоти на асфальте. Удар был так силен, что голова мальчика раскололась надвое. Надвое. Лицо повисло, как скомканная тряпка, - а кругом кровь и что-то серое. Мыс Капланом продержались после этого год. Вряд ли он потом когда-нибудь называл себя "клоуном-фаталистом". Вряд ли после того, как я отыгралась на нем за всю свою вину и уничтожила всю любовь, которую мы когда-то испытывали друг к другу; сожгла ее в горниле своего добела раскаленного гнева и расколотила вдребезги все хреновые воспоминания.
- Муму.
Вот она, чистенькая, в джинсах, кроссовках и футболке, черные волосы собраны в конский хвост. Сегодня какая - то очень американская.
- Нэтти. - Меня пугает мое собственное хрипение, получилось какое-то "Н-н-рр".
- Муму!
Она бросается ко мне со слезами. Думаю, эта дрянь вышла из ее организма, и в нее просочилась хоть капля реальности. Она покрывает поцелуями мою облезлую голову.
- Муму, Эстер прилетела.
Эстер. Вот уж не ждала.
- Где она?
- По-моему, в "Ритце". - Ну разумеется, хотя это мог бы с таким же успехом быть "Ройял гарден", или "Савой", или "Браунз". - Она звонила, она хочет приехать прямо сейчас.
- Не хочу, чтобы она приезжала.
- Что?
- Не хочу, чтобы она приезжала. - Только приезд старшей сестры мог гальванизировать меня до такой степени.
- Что ты имеешь в виду?
Ее умытый вид смазывается - у корней волос выступают капельки пота.
- Мы встретимся с ней где угодно, в любом другом месте. - В это утро мне приходится продираться не только сквозь тошноту, но еще и сквозь собственное безразличие. Мне ясно - передали на специальной частоте Британской широкотрупной трупорации, - что я больше не имею никакого значения. Разумеется, я даю повод для напряженного эндшпиля, для довольно драматического финала, а потом? Меня забудут через несколько месяцев, максимум через несколько лет. Уж в этом я совершенно уверена. О, я не сомневаюсь, что девочки будут помнить меня какое-то время, но ни на одном сборище мое имя не оживит разговора, и, наоборот, ни одна оживленная беседа меня не воскресит. Нет, я знаю, что нет. Той Лили Блум, которая привлекала внимание, уже нет, если не считать этой финальной суматохи, этого вызывающего поведения Эстер. - Я не хочу, чтобы она приходила сюда - она жуткая снобка.
- О муму, разве сейчас это важно?
- Важней, чем когда-либо.
- Миссис Блум?
Вот еще одна пришла выносить горшки, и она черная - так-так.
- Привет.
- Меня зовут Дорин Мэтьюз. Мне поручено дневное дежурство, я хотела вам представиться.
- Очень приятно.
Она поразительно хороша, этакая кофейная Нефертити с ласковыми миндалевидными глазами. Я могла бы смотреть на нее весь день. Женщины, несомненно, красивее мужчин - так же, как евреи умнее гоев.
- Как вы себя чувствуете, миссис Блум?