А когда я вырасту, мама придёт и скажет, что забирает меня, и тогда меня отдадут. Насовсем. А за Никитой мама не придёт. И за Славиком не придёт. Потому что он сволочь. Так тетя Оля сказала. Даже когда они вырастут, всё равно их мамы за ними не придут. А за мной придёт. Я тогда совсем хорошим стану, чтобы она обратно не ушла. Не буду в грязь лезть в штанишках. И булочки с повидлом не буду прятать под подушку. А папа тоже с мамой придёт. Он большой - вот такой. Он на тётю Олю посмотрит, и она сразу станет маленькой–маленькой и будет плакать. И прощения просить у Никиты. А папа скажет: "А ну пошла в чулан, мразь!" И она уйдет и будет там раскаиваться. А мама с папой возьмут меня за руки и мы пойдём возле солнца жить. И глаза у меня тогда плакать уже не будут. Я ведь буду уже большой.
Мутант Вася
Мутант Вася поселился в нашем дворе в начале декабря. Его приручила библиотекарша Зоя Германовна. По выходным она выходит с ним на прогулку, и тогда весь двор собирается посмотреть на странное создание.
Мутант Вася добрый, он никогда не ругается, даже на пенсионерку Яшкину, которая очень и совершенно безосновательно его не любит. Он смотрит на всех из‑под высокой шапки, тремя чёрными, как уголь, глазами и улыбается. Взгляд его исполнен дружелюбия и неясной грусти. Говорят, Вася немой. Зоя Германовна этого не подтверждает, но и не опровергает. Во всяком случае, никто ещё ни слышал от Васи ни одного матерного слова.
Зоя Германовна утверждает, что третий глаз у Васи - лечебный: если Вася заглянет этим глазом кому‑нибудь в душу, то непременно её излечит. Все делают вид, что верят, но душу подставлять никто не торопится: мало ли чего там мутант набедокурит. Есть особо сомневающиеся, которые утверждают, что Вася вообще никакой не мутант, а бывший супруг Зои Германовны - Василий Адамович, который допился до безобразия. На такие инсинуации Зоя Германовна только вздыхает и скорбно повторяет, что она вот уже два года как вдова.
"Значит, енто полюбовник ейный! - шипит пенсионерка Яшкина и плюётся: - С мутантом спуталась, тьфу, простиматерьбожья!"
"Сама ты простиматерь", - равнодушно отвечает на такие обвинения Зоя Германовна, которая пенсионерку Яшкину закономерно не любит.
Жилец Волосков из второго подъезда всё время намекает Зое Германовне, что на Васе можно неплохо зарабатывать и иметь стабильный доход, и предлагает помощь в открытии бизнеса. Деньги можно брать, говорит он, как за показ Васи народу, так и за его лечебный глаз. Зоя Германовна отказывается и только улыбается куда‑то в декольте. Вася грустно смотрит на Волоскова третьим взглядом, но тот всегда успевает спрятать душу подальше.
Примерно раз в отчётную декаду под окнами Зои Германовны собираются активисты общества защиты животных и Гринпис. Они скандируют лозунги и требуют выпустить Васю на волю, в дикую природу. Зоя Германовна с ними ругается и говорит, что в дикой природе Васе нет места - он там просто не выживет. Когда зарвавшиеся активисты пытаются превысить полномочия, она звонит участковому Сидоренко. Участковый Сидоренко, который питает к Зое Германовне нежные чувства (чем он их питает неизвестно, но на вид они очень упитанные), прибывает и проводит разъяснительную работу. Активисты, пошумев для порядка, быстренько сматывают лозунги и теряются в по–зимнему урбанистическом пейзаже нашего двора.
Так продолжается довольно долго, до самой весны. Весной Вася заболевает, хиреет, а потом и вовсе неожиданно исчезает. Зоя Германовна с заплаканным лицом бегает по двору, увязая в снежно–грязевой каше, и спрашивает всех, не видел ли кто её мутанта. Никто не видел, и я - тоже. То же самое я говорю и участковому Сидоренко, который со строгим лицом опрашивает жильцов и записывает всё сказанное в протокол.
Я им ничего не скажу. Я никому не скажу, что Вася ушёл в спячку до следующей зимы. Его оранжевый нос и три угольно–чёрных глаза хранятся у меня в холодильнике, в полиэтиленовом мешочке. А шапка стоит в кладовой. Только вчера я отчистил её от ржавчины и запаял старую дыру. Я уже и обновку Васе купил - в углу прихожей дожидается сезона новенькая пластиковая метла за двести шестьдесят пять рублей пятьдесят копеек.
Вася вернётся следующим декабрём, обязательно. То‑то все удивятся!
Встретил рыжего - убей
Прохора решено было казнить. Решили - повесить. Надели ему на шею верёвку и потащили в огород. Прохор молча упирался, но им слишком нетерпелось увидеть его корчи, чтобы они стали обращать внимание на это бесполезное сопротивление.
"Встретил рыжего - убей!" - процитировал за обедом Павел Георгиевич к какому‑то желчному застольному разговору о его сослуживце, который был рыжим и поэтому вредным для общества. Сказанное решило судьбу Прохора. Он тоже был рыжим.
Они вытащили его на улицу, пробороздили его телом, поднимая пыль, по тропинке, ведущей в огород. Тут только и вспомнилось, что огород - не сад; в нём всего одно дерево - старая ранетка, которая, к тому же, растёт прямо перед окном. У казни могли появиться ненужные свидетели.
- Ну ты и дура! - недовольно сказал он.
- Сам дурак, - ответила она.
А Прохор, получивший передышку, только молча открывал рот да рассеянно пытался играть с верёвкой. Глупый.
В огороде пахло полынью, растущей вдоль забора, и рано вызревшей малиной. А ещё укропом сильно пахло.
- Ладно, что теперь будем делать‑то? - спросил он примирительно.
Тут надо было подумать. Тонька нахмурила лоб, соображая.
Можно было, конечно, забрести на соседскую половину огорода - там, на спуске к пруду, росли несколько яблонь. Можно было переписать приговор и Прохора утопить. Можно было обойтись без формализма и утопить его, не переписывая приговора, но они привыкли всё делать тщательно и фиксировать свершения в анналах истории. Анналов было уже много - две тетради по двадцать четыре листа. Было там и про жареных гусениц, и про кочан капусты, украденный у Николаенко, и про упыря, живущего за платяным шкафом, которого они раскормили мухами и комарами до третьей степени ожирения.
- Может быть, расчетверить его? - предположила Тонька после нескольких минут раздумий.
- Четвертовать, дура, - поправил он, в который раз наслаждаясь своим умственным превосходством и одёргивая Прохора, который увлёкся листом лопуха.
В задумчивости она даже не ответила не его грубость.
- Антон, ты Прошку не видел? - окликнул отец от сарая.
- Нет, - вздрогнул он, приседая и пряча котёнка под лопух, зажав домашнему любимцу рот, на всякий случай.
- Опять куда‑то запропастился, чертёнок, - проворчал Павел Георгиевич, возмечтавший поваляться после обеда на диване, с мурлычащим Прохором на груди.
- Надо поторапливаться, - сказала Тонька. - Может, правда - утопим?
- Нет, - упорствовал он. - В приговоре написано: "и сказнить повешиванием".
- Переписать.
- Очень надо!
- Тонька, ты с кем тут? - открыла окно Лариса Анатольевна.
- Ни с кем, - ответила Тонька, заслоняя собой Прохора.
- К пруду не ходить!
- Ага.
Мать подозрительно взглянула на испуганное лицо, хмыкнула, закрыла окно.
Они с тоской поглядели на пруд, над которым серебристыми кометами проносились стрекозы. Скользили по напоённому солнцем зеркалу суетливые водомерки. Тянуло с той стороны запахами нагретой воды и влажных камней. Забытый Прохор замяукал в ответ на "кыс–кыс–кыс" Павла Георгиевича, доносящееся из‑за дома. Антон стремительно присел, сграбастал котёнка и сунул под мышку. Они рванули на соседскую половину огорода и забились за сарай, в котором сосед Максим Фёдорыч хранил лопаты, тяпки, грабли и старые, почему‑то пахнущие керосином, газеты. Прошлым летом они едва не сожгли этот сарай, пока учились курить. Всё из‑за этой дуры, Тоньки, вздумавшей затушить окурок в щели между брусьями. Сухая пакля занялась моментально.
Антон накрыл Проню валявшимся тут же старым прогнившим ведром, уселся сверху, на всякий случай оставив снаружи кончик верёвки. Тонька громко сопела - запыхалась от бега.
- Курнём для начала? - предложил он, доставая из тайника в крапиве украденную у отца пачку "Беломора" и спички, завёрнутые в полиэтиленовый мешочек.
- Засекут, - заосторожничала она.
- Деффф–чонка! - презрительно бросил он.
Одному курить не хотелось. Погибать, так обоим.
Сунул ей в зубы папиросу, поджёг. Сделав по три быстрых затяжки, чувствуя, как закружилась голова, они улеглись рядом на буйной траве, вдоль тёплой сарайной стены. Жалобно мяукал под ведром Прошка. Солнце парило вовсю.
- Хорошо, что мы не рыжие, - сказала Антонина.
- Да, - согласился он. - Искупаться бы.
- На пруд нельзя, - напомнила она.
- Сам знаю.
- Может, не будем его вешать?
- Ты чего, совсем?! Приговор подписан и жалости не подлежит.
- Вырвать.
- Ага, щас. Тетрадь развалится. А на той стороне - Пират.
Пират был соседским псом. Черный, одноглазый, злющий до отвратительности. Шрам у Антона на ноге - дело его зубов. Сосед, Максим Фёдорыч, не удержал, когда проводил спущенного с цепи пса через ворота на помойку, в которых стояли Антон с Антониной. Антон ни минуты потом не сомневался, что и не хотел сосед удержать кобеля. И Пират, скотина, отомстил. За все камни, которые они в него бросали, за обидные выкрики в свой адрес, за грязь, подбрасываемую в миску со жратвой. Отец, Павел Георгиевич, ходил "поговорить" с соседом. Но разве способен он - с его‑то бородёнкой, хилым торсом и претензиями на интеллигентность - "поговорить".